Я знал уже от Джуди, что полянка была расчищена поклонниками Кали для их жертвоприношений.

И теперь мне пришлось увидеть воочию приготовления к этому страшному делу.

Сегодня у них большой, по-видимому, праздник: сегодня будут сожжены две жертвы, для них врыты столбы и разложен убранный цветами хворост.

Такое торжество, очевидно, происходит редко.

Я уже догадался, кто одна из готовящихся жертв.

Кажется, всё было уже готово, и я недоумевал, чего они медлят, хотя каждой секунде их промедления я радовался, если можно было только испытывать это чувство в том положении, в котором я находился.

При внезапном спуске «Дедалуса» этими людьми, конечно, должен был овладеть панический страх, воспользовавшись которым можно было освободить несчастных, приговорённых ими безвинно к смерти.

Весь вопрос был в том, сколько ещё осталось времени до полуночи. Мне удалось взглянуть на часы: было только двадцать минут двенадцатого, оставалось ещё целых сорок минут до условленного с Капитаном «Дедалуса» часа, и за это время всё могло быть кончено, если капитану не придёт в голову спуститься немного раньше.

Но он мог также и опоздать, не рассчитав времени точно, и тогда всякая надежда была потеряна.

Люди в белом продолжали переходить по полянке и переговариваться, потом по чьему-то знаку они остановились, смолкли и запели тихим, сдавленным, заунывным напевом.

Издали это пение можно было принять за отдалённый рокот морских волн, оно словно переливалось и перекатывалось.

Толпа расступилась и среди неё повели жертв к готовым кострам.

Это была жена капитана и бедный Джуди, которого я узнал сейчас же. Руки у них были скручены назад, рты завязаны.

Женщина шла совершенно безучастно, словно не понимала, что делали с нею, не глядела по сторонам, глаза её были обращены кверху, к небу, и они горели тем самым выражением, которое было у неё, когда она пела свою призывную песнь: «Приди, мой желанный, Мой милый, приди!»

Джуди, как пойманный зверёк, оглядывался, словно искал помощи, хотя тоже послушно повиновался своим палачам.

Их подвели к кострам и стали привязывать под не умолкавшее и не изменившее своего ритма пение.

Процедура длилась медленно; я, дрожа всем телом, мысленно отсчитывал секунды; они тянулись мучительно долго, но всё ж это были только секунды.

Я видел, что капитан не поспеет и опустится слишком поздно.

Двое отделились от общей группы, подошли близко к дереву, за которым я был спрятан, и стали говорить между собой по-английски, очевидно, для того, должно быть, чтобы другие не поняли их, если услышать.

Один был старик, другой — «тот, который убежал», как называл его Джуди.

— Право, — сказал старик, — на сегодня можно обойтись одной женщиной и припрятать мальчика до следующего раза.

— Это жадность, жадность говорить в тебе! — стал упрекать его другой. — Ты хочешь оставить мальчика, доставшегося нам даром, чтобы не тратить денег на жертву для следующего раза! Но этот следующий раз наступит ещё не скоро; а между тем, не сама ли богиня послала нам этого мальчика?

— Как — сама богиня? — спросил старик.

— Ну, да! Богиня слишком долго оставалась без жертв с нашей стороны, и между нами появились болезни. Ты сам сознал, что она требовала жертвы?

— Да, я сознал это!

— Тогда мы решили с тобой, что можно будет принести обыкновенную, не торжественную, заманили, вмести с Ямби, этого мальчишку сюда и пытались наложить на него руки, но богиня не приняла этой простой жертвы, мальчик был освобождён, а Ямби — убит. Тогда мы все увидели, что богине нужно торжественное жертвоприношение, и тут, как раз вчера явился в Коломбо продавец невольниц и предложил тебе сделать покупку. Вчера же вечером, когда торг был заключён, я возле твоего дома нашёл этого мальчишку, спрятавшимся, и захватил его. Не есть ли это указание, что сама богиня послала его к нам, именно для торжественной жертвы? Нет, оставить до другого раза мальчишку нельзя; это было бы нарушением воли богини.

— Да я ничего, я говорю только… — начал было старик.

— И говорить тут нечего, а надо делать! Брось ты свою жадность!

— Да разве я из жадности?..

— Конечно, из жадности. Пойдём и не будем терять время на напрасные разговоры!

Они отошли, а их слова звучали для меня прямым укором.

Оказывалось, что они схватили бедного Джуди вчера, возле дома старика, то есть там, куда послал его я.

По моему приказанию он отправился вчера, и вся вина в том, что он был схвачен, лежала на мне.

Я чувствовал такую ненависть к этим изуверам, что готов был кинуться на них один. В моём распоряжении было двенадцать пуль, значит, одиннадцать из них я мог положить на месте, двенадцатая же пуля была для меня самого, потому что сдаваться им живым в руки было безрассудно и нелепо.

А они продолжали петь и водили вокруг костров что-то вроде хоровода, то медленно подвигаясь, взявшись за руки, то подымая руки кверху, а головы опуская к земле.

В этом не было ещё ничего угрожающего, и потому я ждал, спрятанный в своей засаде.

Наконец, они отошли немного в сторону, потом приблизились и стали рядами.

Впереди был старик, в руках он держал незажжённый факел. Пение ускорилось; двое человек стали зажигать старику факел и раздувать его.

Пламя вспыхнуло и осветило ближайшие лица красным, колеблющимся, неприятным светом.

Когда факел разгорелся, старик, не торопясь и по-своему величественно, стал подходить к столбу, на котором был привязан Джуди.

Он подвигался, остальные — за ним.

Вот он ближе и ближе к костру, рука его подымается, он произносит несколько непонятных мне слов и опускает факел к сухому хворосту, чтобы зажечь его.

Дальше я не мог выдержать.

Сам того не помня, что делаю, я поднял бывший у меня наготове револьвер и, почти не целясь, выстрелил.

Выстрел раздался негромкий, похожий на треск; эхо повторило его…

Старик подпрыгнул и повалился на землю.

Толпа дрогнула, некоторые упали на колени, но один схватил выпавший из рук старика факел и кинулся по направлению ко мне, заметив, очевидно, откуда был сделан выстрел.

У меня был наготове второй револьвер, и вторым выстрелом, который был не менее счастлив, чем первый, я положил бежавшего ко мне с факелом.

Я успел снова взвести курки, догадался отбежать несколько в сторону от того места, где стоял.

К моей выгоде служило то, что я находился в тени, и с освещённой луною полянки трудно было сразу заметить меня.

Там была уже полная суматоха: толпа загудела и заволновалась; я дал ещё два выстрела один за другим, наудачу — и ещё двое человек упало на землю.

Толпа ахнула и застонала.

Кажется, в первую минуту им показалось, что они окружены значительным количеством вооружённых людей, но всё-таки нашлись смельчаки между ними, которые кинулись вперёд и, должно быть, разглядели меня.

Я был от них довольно близко, успел сделать ещё один выстрел, на этот раз почти в упор, и повалить ещё одного, но остальные схватили меня. Ещё один миг — и я был бы лишён оружия. Но в этот момент лунный свет затмился, послышалось в воздухе жужжание и шипение, как будто пронеслись миллионы пчёл, большая тёмная масса опустилась на полянку.

Может быть, это было и не так, подробности спуска «Дедалуса» я заметить и запомнить не мог, но только он опустился, и произошло то, что я ожидал. Это произвело страшное впечатление, началась сумятица, в которой для меня были слышны мои выстрелы и мой собственный крик:

— Капитан! На помощь! Скорее, скорее!..

Капитан дал свой первый выстрел ещё из люка «Дедалуса».

Враги наши почти не сопротивлялись: объятые ужасом, они метались из стороны в сторону, сшибались друг с другом и попадали под наши пули, как зайцы на охоте.

Капитан пробился сквозь них ко мне, и мы быстро окончили свою работу.

На полянке не осталось ни одного живого изувера.