– Пей давай. Хорошая штука.

Я придвинулся поближе. У нее были хорошие жирненькие ляжки. Когда я ее поцеловал, она не сопротивлялась.

– Я так устала от этой жизни, – сказала она. – Эрни всегда был дешевым фарцовщиком. А у тебя хорошая работа?

– Еще какая. Я старший экспедитор на “Дромбо-Западной”.

– Поцелуй меня еще, – попросила она.

Я скатился и вытерся простыней.

– Если Эрни узнает, он нас обоих убьет, – сказала она.

– Эрни не узнает. Не беспокойся.

– Ты здорово трахаешься, – сказала она. – Но почему я?

– Сам не понимаю.

– Я в смысле, что тебя заставило?

– О, – ответил я, – черт меня дернул.

Затем я зажег сигарету, откинулся на подушку, затянулся и выдул идеальное кольцо дыма. Она встала и ушла в ванную. Через минуту я услышал шум воды из бачка.

Я не очень приятный человек, это вам любой скажет. Я не знаю слова. Я всегда восхищался негодяем, парией, сукиным сыном. Мне не нравится дочиста выбритый мальчик с галстучком и хорошей работой. Мне нравятся люди отчаявшиеся, люди со сломанными зубами, сломанными мозгами и сломанной жизнью. Они меня интересуют.

Они полны неожиданностей и взрывов. Еще мне нравятся порочные женщины, пьяные сквернословящие суки со спущенными чулками и неопрятными наштукатуренными лицами. Мне более интересны извращенцы, нежели святые. Я могу расслабиться с бичами, потому как сам бичара. Я не люблю законов, морали, религий, правил. Мне не нравится быть сформированным обществом.

Однажды ночью мы выпивали у меня в комнате с Марти, откинувшимся зэком. Работы у меня не было. Я не хотел работать. Я хотел сидеть себе босиком, припивать винцо и беседовать, и смеяться, если возможно. Марти был скучноват, но у него были руки работяги, сломанный нос, кротовьи глазки, в общем – ничего особенного, но повидал он достаточно.

– Ты мне нравишься, Хэнк, – говорил Марти, – ты настоящий мужик, один из немногих настоящих мужиков, которых я знаю.

– Ага, – отвечал я.

– У тебя есть кишки.

– Ага.

– Я однажды был забойщиком…

– Во как?

– И подрался с этим парнем. Бились рукоятками горных молотков. Он мне левую руку сломал с первого же замаха. А я продолжал драться. И вколотил ему проклятую его башку в самое нутро. Когда он после этой трепки пришел в себя, у него поехала крыша. Я ему из мозгов пюре сделал. Его упрятали в психушку.

– Это правильно, – сказал я.

– Слушай, – сказал Марти, – я хочу с тобой подраться.

– Первый удар – твой. Валяй, бей.

Марти сидел на зеленом стуле с прямой спинкой. Я как раз шел к раковине налить еще стаканчик вина из бутылки. Обернулся и заехал ему прямо в физиономию. Он опрокинулся вместе со стулом, вскочил на ноги и кинулся на меня. Слева я не ожидал. Он поймал меня в лоб и сшиб на пол. Я сунул руку в бумажный мешок с блевотиной и тарой, выхватил оттуда бутылку, поднялся на колени и метнул. Марти пригнулся, а я уже занес стул, стоявший у меня за спиной. Я держал его над головой, когда открылась дверь. То была наша хозяйка, хорошенькая блондинка лет двадцати. Я так никогда и не въехал до конца, чего ради она заправляла таким местом. Стул я опустил.

– Ступай в свою комнату, Марти.

Марти выглядел пристыженным, как нашкодивший пацан. Он протопал по коридору к себе, вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

– Мистер Чинаски, – сказала она, – я хочу, чтобы вы знали…

– Я хочу, чтобы вы знали, – перебил ее я, – что все напрасно.

– Что напрасно?

– Вы не моего типа. Мне не хочется с вами ебаться.

– Слушайте, – сказала она, – я хочу вам кое-что сказать. Вчера ночью я видела, как вы мочились на соседнем газоне, и если вы это еще хоть раз сделаете, я вас отсюда вышвырну. И в лифте кто-то написал. Это были вы?

– Я не писаю в лифтах.

– А на газоне я вчера вас видела. Я наблюдала. Это были вы.

– Черта лысого я.

– Вы были слишком пьяны и не помните. Больше так не делайте.

Она закрыла дверь и пропала.

Я сидел себе тихо несколько минут спустя, попивал винишко и пытался вспомнить, действительно ли я писал на газоне, когда в дверь постучали.

– Войдите, – сказал я.

То был Марти:

– Я должен тебе кое-что сказать.

– Валяй. Сядь только.

Я налил Марти стакан портвейна, и он сел.

– Я влюбился, – промолвил он.

Я ничего не ответил. Свернул самокрутку.

– Ты веришь в любовь? – спросил он.

– Приходится. Со мной раз было.

– Где она?

– Нету. Умерла.

– Умерла? Как?

– Кир.

– Эта тоже киряет. Меня это беспокоит. Она всегда пьяная. Не может остановиться.

– Никто из нас не может.

– Я хожу с ней к Анонимным Алкоголикам. А она пьяной туда ходит. У них в Анонимных Алкоголиках половина пьяных. Перегаром несет.

Я не ответил.

– Господи, а молодая ведь. И какое тело! Люблю я ее, мужик, в самом деле люблю!

– Ох черт, Марти, да это же один секс.

– Нет, я люблю ее, Хэнк, я это в самом деле чувствую.

– Наверное, и это возможно.

– А ведь ее держат в подвальной комнатенке, боже мой. У нее за квартиру заплатить не хватает.

– В подвале?

– Да, у них там комната есть рядом с бойлерами и прочей сранью.

– Трудно поверить.

– Точно, она там. И я люблю ее, мужик, и у меня нет денег ей помочь.

– Это грустно. Я в такой ситуации бывал. Больно.

– Если я смогу встать на ноги, если я смогу продержаться дней десять и вернуть здоровье – я смогу где-нибудь получить работу, смогу ей помочь.

– Что ж, – ответил я, – сейчас ты пьешь. Если ты ее любишь, завязывай. Прямо сейчас.

– Ей-богу, – сказал он, – завяжу! Вот этот стакан прямо в раковину и вылью!

– Что за мелодрамы? Давай его сюда.

На лифте я спустился на первый этаж с квинтой дешевого виски, которую спер в винной лавке Сэма неделю назад. Потом спустился по лестнице в подвал. Там горела крохотная лампочка. Я пошел дальше, пытаясь отыскать дверь. Наконец, нашел.

Времени, должно быть, час или два ночи. Я постучал. Дверь приотворилась на щелочку – там стояла по-настоящему прекрасная женщина в неглиже. Этого я не ожидал. Молодая, к тому же – рыжеватая блондинка. Я просунул ногу в дверь, затем впихнулся внутрь сам, закрыл дверь и огляделся. Вовсе не плохое местечко.

– Кто вы такой? – спросила она. – Убирайтесь отсюда.

– У вас здесь славная комнатка. Мне она больше нравится, чем моя.

– Убирайтесь вон! Вон! Вон!

Я выташил вискач из бумажного кулька. Она взглянула на бутылку.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Джини.

– Послушай, Джини, где ты хранишь свои бокалы?

Она показала на стенную полку, я подошел и снял два высоких стакана для воды.

Рядом была раковина. Я налил в каждый немного воды, подошел к ней, поставил, открыл виски и заболтал. Мы сидели на краешке ее постели и пили. Она была молода, привлекательна. Я глазам своим не верил. Я ждал невротического взрыва, какого-то психоза. Джини же выглядела нормальной, даже здоровой. Но виски ей нравился. Пила она его наравне со мной. Примчавшись сюда в порыве желанья, я больше этого порыва не ощущал. То есть, если в ней и был где-то поросенок, или нечто непристойное, или мерзкое (заячья губа, все, что угодно), мне бы больше хотелось сюда вселиться. Помню, прочел я как-то историю в Беговой Форме о породистом жеребце, которого никак не могли заставить покрыть кобылу. Ему приводили прекраснейших кобыл, что только могли достать, а жеребец от них только шарахался. Затем кто-то, который что-то понимал, высказал мысль. Прекрасную кобылу всю обмазали грязью, и жеребец немедленно на нее кинулся. Теория же заключалась в том, что в жеребце перед всякой красотой просыпался комплекс неполноценности, а стоило красоту испачкать, изгадить, он, по крайней мере, начинал чувствовать себя равным, а может и высшим. Ум жеребца и ум мужика могут сильно друг на друга походить.

Как бы то ни было, Джини нацедила следующую и спросила, как меня зовут и где я квартирую. Я ответил, что, мол, там, наверху, и мне просто захотелось с кем-нибудь выпить.