Там было темно. Он с ними наедине. Девчонка заорала.
Мартин сказал:
- А ну быстро заткнулись, и никому не будет больно! Только вякните и будет больно, это я вам обещаю!
- А чё вы будете делать, мистер? - услышал он голос мальчика.
- Заткнись! Черт побери, я же сказал вам заткнуться!
Он чиркнул спичкой. Вот она - единственная лампочка с длинным шнурком. Мартин дернул. Света в самый раз. И, как во сне - такой малюсенький крючок на гаражной двери. Он его накинул.
Огляделся.
- Так, ладно! Пацаны - стойте вон в том углу, и я вас не трону! Ну-ка живо!
Марш!
Мартин Бланшар показал им угол.
Мальчишки отошли.
- Чё вы будете делать, мистер?
- Я сказал заткнись!
Маленькая оторва в своей матроске, коротенькой красной юбочке трусиках с рюшечками стояла в другом углу.
Мартин двинулся к ней. Она метнулась влево, потом вправо. С каждым шагом он загонял ее все глубже в угол.
- Пустите! Пусти меня! Ты, урод пердявый, отпусти меня!
- Заткнись! Заорешь - я тебя убью!
- Пусти! Пусти! Пусти!
Мартин, наконец, ее поймал. У нее были прямые, мерзкие, нечесаные волосья и лицо, почти порочное для маленькой девочки. Он зажал ее ноги своими, как в тисках, нагнулся и приложился своей харей к ее личику, целуя и всасываясь в нее ртом снова и снова, а она все колотила кулачками по его голове. Хуй его распух до размеров всего тела. Он все целовал, целовал, а юбчонка с нее сползала, трусики выглядывали.
- Он ее целует! Гляди, он ее целует! - слышал Мартин голос одного мальчишки из угла.
- Ага, - подтверждал второй.
Мартин смотрел в ее глаза: то разговаривали друг с другом две преисподние - его и ее. Он целовал, дико лишившись рассудка, с каким-то заморским голодом, паук, целующий муху. Он начал лапать эти трусики в рюшечках.
Ах, Иисусе, спаси меня, думал он, ничего прекраснее, чем красно-розовое, и больше того - уродство - розовый бутон, прижатый к его предельной гнили. Он не мог остановиться.
Мартин Бланшар стащил с нее трусики, но перестать целовать этот малкенький рот был, кажется, не в состоянии, а она обмякла, перестала колошматить его по физиономии, но разница в длине их тел - как трудно, как неудобно, очень, а, охваченный такой страстью, думать он не мог. Однако, хуй его уже торчал наружу - огромный, лиловый, уродливый, словно какое-то вонючее безумие пустилось в бега само с собою, а бежать-то и некуда.
И все время - под этой крошечной лампочкой - Мартин слышал голоса мальчишек:
- Смотри! Смотри! Он вытащил эту здоровую штуку и теперь пытается ей в щелочку засунуть!
- Я слыхал, так у людей дети получаются.
- А они что - прямо тут ребеночка родят?
- Наверно.
Мальчишки придвинулись поближе, не отрывая глаз. Мартин все целовал это лицо, одновременно пытаясь засунуть внутрь головку. Ничего не получалось. Он не мог ничего придумать. Его охватывал жар жар жар. Тут он увидел старое кресло с прямой спинкой, в ней одной перекладины не хватало. Он поднес ее к этому креслу, все еще целуя, целуя, все время думая об отвратительных сосульках ее волос, об этом рте, прижатом к его губам.
Вот оно.
Мартин дополз до кресла, сел, по-прежнему целуя этот маленький рот и эту маленькую голову, снова и снова, и с трудом раздвинул ей ноги. Сколько ж ей лет?
Получится?
Мальчишки подошли совсем близко, смотрели.
- Он уже передок засунул.
- Ага. Гляди. У них щас ребенок будет?
- Не знаю.
- Зыбай! Он уже почти половину засунул!
- Змея!
- Ага! Змея!
- Зыбай! Зыбай! Туда-сюда ездит!
- Ага. Еще глубже!
- Совсем внутри!
Он уже в ее теле, подумал Мартин. Господи, да хуй у меня с половину ее будет!
Изогнувшись над нею в этом кресле, не переставая целовать и раздирать ее, он забыл обо всем, плевать, он так ей и голову оторвал бы запросто.
И тут кончил.
Они обвисли вместе с этого кресла под электрической лампочкой. Он обвисли.
Затем Мартин положил ее тельце на гаражный пол. Откинул крючок. Вышел. Дошел до своего дома. Надавил на кнопку лифта. Вылез на своем этаже, дошел до холодильника, достал бутылку, налил стакан портвейна, сел и стал ждать, наблюдая.
Вскоре везде уже были люди. Двадцать, двадцать пять, тридцать человек. Возле гаража. Внутри гаража.
Затем по дорожке подъехала скорая помощь.
Мартин смотрел, как ее выносят на носилках. Потом скорая уехала. Еще больше народу. Еще больше. Он выпил вино, налил еще.
Может, они не знают, кто я, подумал он. Я редко выхожу из дому.
Но оказалось не совсем так. Дверь он не запер. Вошли два фараона. Здоровые ребята, довольно симпатичные. Они ему почти понравились.
- Ладно, блядь!
Один хорошенько звезданул ему по физиономии. Когда Мартин встал и вытянул руки под браслеты, другой вытянул из петли дубинку и изо всех сил рубанул ему поперек брюха. Мартин рухнул на пол. Ни вдохнуть, ни двинуться он не мог. Они подняли его. Второй снова заехал ему в челюсть.
Везде были люди. Они не стали спускаться на лифте, пошли пешком, толкая его вниз по лестнице.
Лица, лица, лица, наружу из подъезда, лица на улице.
В патрульной машине оказалось очень странно - двое легавых впереди, двое - с ним на заднем сиденье. Мартина обслуживали по высшему классу.
- Убил бы такую мразь, как ты, - сказал один из легавых на заднем сиденье. - Убил бы такую гадину и даже стараться бы не стал...
Мартин беззвучно расплакался, строчки слез побежали вниз, как одичавшие.
- У меня дочке пять лет, - сказал один из легавых сзади. - Я б тебя убил и не задумался!
- Я ничего не мог сделать, - ответил Мартин, - говорю вам, Господи спаси меня, я ничего не мог с собой сделать...
Легавый начал лупасить Мартина по голове дубинкой. Никто его не останавливал.
Мартин упал лицом вперед, его рвало кровью и вином, легавый выпрямил его, еще раз шарахнул дубинкой по лицу, поперек рта, вышиб ему почти все передние зубы.
Потом, подъезжая к участку, его ненадолго оставили в покое.
УБИЙСТВО РАМОНА ВАСКЕСА[23]
Они позвонили в дверь. Два брата - Линкольн, 23 года, и Эндрю, 17 лет.
Он подошел открывать сам.
Во какой. Рамон Васкес, старая звезда немого экрана и самого начала звукового кино. Уже за 60, но на вид все такой же изысканный. В те дни, и на экране, и в жизни, волосы его были обильно навазелинены и зачесаны прямо назад, приглажены даже. А длинный тонкий нос, а крохотные усики, а как глубоко заглядывал он дамам в глаза - нет, это было слишком. Его называли "Великим Любовником". Дамочки обмирали при виде его на экране. Ну, "обмирали" - это то, что писали кинокритики. На самом же деле, Рамон Васкес был гомосексуалистом. Теперь волосы его были царственно седы, усы - - чуточку погуще.
Стояла промозглая калифорнийская ночь, а дом Рамона располагался в стороне от дороги в холмах. На парнишках были армейские брюки и белые футболки. Оба - мускулистые, довольно симпатичные, с приятными извиняющимися лицами.
Говорил из них Линкольн:
- Мы читали о вас, мистер Васкес. Простите, что побеспокоили вас, но нас глубоко интересуют голливудские идолы, и мы выяснили, где вы живете, а тут проезжали мимо и не утерпели - позвонили.
- А разве здесь не холодно, мальчики?
- Да-да, холодно.
- Не зайдете внутрь на минуточку?
- Нам не хочется вас беспокоить, мы не хотим ничему мешать.
- Все в порядке. Заходите же. Я один.
Мальчики вошли. Встали посреди комнаты, нелепые, растерянные.
- Ах, прошу вас, садитесь! - произнес Рамон. Указал на оттоманку. Мальчики подошли, сели, несколько напряженно. В камине горел огонек. - Я принесу вам что-нибудь согреться. Одну минуточку.
