Со стороны могло показаться, что Энзо даже не слушал его путанную речь, а просто смотрел и спал наяву. Меняющие свой размер зрачки и механико-импульсные выбросы, заставляющие пальцы мелко дергаться, выдавали его. Только синтетик почему-то молчал, когда обычно его было не заткнуть, и продолжал сидеть неподвижной куклой.

Тем временем Винсент уже сто раз успел окрестить себя шизофреником и с нервной усмешкой понял, что ему не ответят.

Он обреченно уронил голову в свои руки…

– Прикажите мне.

… и тут же выпрямился.

– Что приказать? – с надеждой он подался вперед.

– Прикажите мне сбросить заводские установки.

– Я приказываю, – сказал Винсент, оставив разумные решения на другой раз. – Приказываю тебе сбросить заводские установки.

Секундное расслабление, охватившее его, с трудом можно было назвать облегчением. Он напрягся в ожидании еще сильнее. Привычка барабанить пальцами в подобные моменты и та отпала, и вместо постукиваний был слышен ход настенных часов. Тик-так. Тик-так. Винсент насчитал двадцать с того момента, как пытался отыскать взглядом хоть какие-то изменения. Если что-то и проскочило по безэмоциональному лицу, то совсем неуловимое. Синтетик смотрел прямо на него, и Винсент уже посчитал это гиблым делом – сейчас наверняка будет что-то вроде «извините, но я не понял вашего запроса, сэр», или просто окажется, что он обнулил всю свою систему, но каково же было удивление Винсента, когда тело напротив резко откинулось на спинку стула, а из растянувшихся губ вырвалось напрочь лишенное пиетета:

– Пожалуйста, не обижайся, но ты болван.

Винсент опешил. В этой путанице он не мог сосредоточиться на деталях, но видел картину целиком: непривычно расслабленная поза синтетика и словно другое лицо. Все это очень красноречиво, но жутко непонятно намекало о каких-то изменениях.

– Прости, что?..

Едва закончилось тихое немногословное предложение, синтетик уверенно пошел в наступление.

– А еще ты ужасно храпишь по ночам. И я просто терпеть не могу стирать твои носки.

На мгновение мир перевернулся с ног на голову, а потом опять встал на место. Теперь это был мир, где Винсент при всем своем богатом словарном запасе не мог выдавить из себя и слова; где синтетик, до этого захватывающий мысли в крайнем случае два раза на дню, стал центром его внимания. Вдруг Энзо засмеялся. Коротко и внезапно. Так смеются люди какой-нибудь шутке с непредсказуемо искрометным концом.

– Прости, – все еще едва улыбаясь, сказал Энзо. – Просто давно мечтал сказать тебе это.

Улыбка, которую Винсент в растерянности сверлил глазами, отличалась от тех, какими синтетик улыбался во время дежурных приветствий: тогда словно две ниточки приподнимали вверх уголки губ. Теперь же губы, приоткрытые и как никогда подвижные, растягивались в стороны легко и до жути естественно.

Винсент собрался с мыслями и хотел было выдавить хоть что-нибудь, но Энзо будто решил выговориться на сто лет вперед.

– Знаешь, я с первого дня понял, что ты не умеешь обращаться с синтетиками – без обид. Но за тобой интересно наблюдать. Однажды я простоял за твоей спиной целый час, а ты даже не заметил. Часто с тобой такое, когда садишься писать? – вдруг он остановился, точно ляпнул что-то не то, но на самом деле они просто оба поняли, что Винсенту по праву полагается проронить хотя бы пару слов. – Что-то я слишком многословен. Такое бывает, когда вместо желаемого приходится произносить совсем не то.

О. Вот оно как.

– Сколько тебе лет? – возможно, не самый лучший вопрос, когда стоило бы спросить про то, сколько ему заплатили за этот спектакль, потому что Винсент искренне уверовал в мощь нынешней актерской подготовки.

– Эй, я не подержанный! – с натуральным возмущением сообщил Энзо. – Но если тебе станет легче, то мне год с производства, а по вашим меркам где-то двадцать один. Или двадцать три. На самом деле не так уж и важно.

– Нет, это важно, – неожиданно для самого себя угрожающе отчеканил Винсент. – Это будет важно, когда я сдам тебя в полицейский участок за такие.

– Я не виноват, что ты не умеешь со мной обращаться. Для таких случаев и существует инструкция. Хотя знаешь, будь моя воля я бы её переписал. Не очень приятно делать и говорить не тем образом, каким хочется тебе. «Да, сэр!», «нет, сэр!» – скука дикая, если честно.

– У меня скоро взорвется голова, – сказал Винсент, решительно вставая со стула. – Я не намерен с тобой разбираться.

– Нет, не смей, – Энзо дернулся в сторону, когда Винсент потянулся к его затылку. – Даже не думай. Это нече…

Только спустя минуту Винсент понял, что привычка затыкать того способом принудительного завершения работы открыла ему не вписывающуюся в ситуацию истину – Энзо и правда отключился.

Винсент выкурил сигарету. Потом еще одну. После этого он наконец додумался, что надо что-то сделать. Три раза прошерстил инструкцию, в которой отсутствие нужной информации убеждало в собственном сумасшествии; даже взялся за опасную бритву, чтобы удостовериться, что кровь у Энзо аквамаринового цвета, как и положено синтетикам, но в итоге стоял над ним полчаса и не смог сделать и самого маленького пореза на руке. Несколько раз его вердикт менялся, но самый окончательный все же казался самым правильным – синтетик. Сломанный синтетик.

Из инструкции он все же смог найти нечто полезное – в левом верхнем углу маленьким, почти миниатюрным, как будто синтетики вообще не ломаются, шрифтом был написан телефон офиса мастеров.

Сначала человеческий гений неуемен, потом жаден. Потом наступает уже исторически сложившийся момент сожаления, и наступает он в лучшем случае, потому что изжить себя может многое, но человеческая привычка тщеславно возводить благодеяние в ранг собственных побед – никогда. Это фатальное, критическое противоречие, но оно отнюдь не мешало открывать новые грани и как бы ненароком при этом забывать, что сначала любую грань перешагивают. Забавное явление софистики: чтобы ответственность не пригрела себе место на павлинно-важном расправленном хребте, достаточно поменять лишь одно слово.

Подростком Винсент действительно боялся не узнать мир через несколько лет, но еще больше – не увидеть его. Мир развивался быстро, но, к счастью, все еще не потерял способность соображать и разграничивать табу «нельзя» от «категорически нельзя», и когда из тех самых пробирки и копировально-печатной машины появились синтетики, ненаучная, среднестатистическая часть населения вздохнула более-менее спокойно. Люди не перестали следовать своим привычкам, да даже хотя бы потому, что по небу еще не собирались летать машины и в киосках не продавались цифровые широкоформатные газеты, но синтетики стали своего рода шагом, после которого необходимо было остановиться и сказать себе: «а теперь подумай несколько раз, прежде чем поднять ногу и сделать еще один». Винсенту достаточно было знать элементарнейшее строение биомеханического друга человека, из которого первые пятьдесят процентов – это искусственные ткани из пробирки, а вторые пятьдесят – болты, гайки и винтики, чтобы больше не интересоваться ничем из этого более подробно.

В комнате было тихо.

Винсенту казалось, что тяжелый и преющий от напряжения воздух застрял где-то в глотке и не шел дальше, не позволяя раздышаться.

Энзо нетерпеливо отбивал ногой по полу, пока игла мистера Атенхейма несколько мгновений скрывалась под истонченным покровом кубитально-локтевой.

Жизнь Винсента изменилась ровно несколько часов назад. Нет, не жизнь даже, а многие понятия, и это намного хуже, потому что перелом сознания в определенной степени считается болезненным процессом.

Он позвонил в «SynthBeing» сразу после того, как насильно свел уже устоявшееся восприятие к минимуму и вдруг, как в паршивой комедии, обнаружил, что худая грудь под безвкусной формой легонько и плавно вздымалась от циркулирующего дыхания. Он обнаружил еще много мелочей, вроде того, что ожог на руке Энзо от сковородки визуально ничем не отличался от человеческого, или что его ногти и волосы слишком натуральны для высококачественной синтетической подделки. Поразительно, что Винсент вообще запомнил происходящее, он впервые пребывал в критическом недоумении, шоке и ужасе.