За печатную машинку он садился чаще, чем за обеденный стол. Старушка досталась ему от отца и уже несколько раз ломалась. Он готов был чинить её столько, сколько потребуется, лишь бы не покупать бездушную новую или, что еще хуже, – работать за компьютером, к которому прибегал в очень редких случаях. Печатная машинка помнила каждое нажатие, каждую страницу, хранила на корпусе вмятину, полученную во время переезда из Иллинойса в Мичиган, и продолговатую царапину, когда он однажды в припадке особенно сильного отчаяния спихнул её со стола.

Любимый вид бумаги – немного шероховатый, с оттенком желтизны – и полужесткие карандаши хранились в ящике стола. Для их использования тоже нужен был особый случай, и чаще всего Винсент творил с их помощью, когда выезжал за город, в свой персональный райский уголок, где звук мотора ни одной машины, кроме его собственной, не мог нарушить священного покоя и уединения.

Он радовался, что ему повезло воспитаться на прежних нравах и той самой старомодности, за которые его частенько называли ханжой. Родители считали более правильным отправить их с сестрой в дорогой туристический лагерь, чем дарить навороченные гаджеты. У них все же было настоящее детство с разбитыми коленками, драками, шумными компанейскими играми и чисто мальчишескими проказами. А уж сколько раз его ловили с пакетиком орешков или мелких камушков возле выхлопной трубы какой-нибудь машины – не сосчитать.

Винсент признавал за собой категоричность в отношении синтетиков, а также признавал, что можно использовать их… скажем, раз в две недели. Но не постоянно. Он снова подумал об этом, когда впопыхах собирался на лекцию после бессонной ночи работы за машинкой. Ему срочно нужен был кофе.

Синтетик пылился в своей кабинке дня два. После небольшого спора с самим собой, Винсент все-таки включил Энзо и раньше, чем тот произнес бы глупое приветствие, велел:

– Сделай мне кофе без сахара. И быстрее – я опаздываю.

Вместо обычного «Да, сэр» на этот раз синтетик только медленно кивнул. Над новыми моделями хорошо потрудились, потому что предыдущие были слишком занудными. С каждым годом их пытались сделать максимально приближенными к людям по поведению для создания комфорта и уюта. Они могли есть – только непонятно зачем – и мыться. Над внешностью вообще была произведена колоссальная работа – они были идентичны людям во всем, что касалось «оболочки».

Винсент в три глотка поглотил эспрессо, обжег язык, выругался и пулей вылетел из дома. На лекцию он опоздал на добрых десять минут, но волновало его другое: перед уходом он забыл выключить Энзо.

Домой получилось вернуться только во второй половине дня. Винсент совершенно не опасался возможной маленькой революции в своих апартаментах, как любят показывать во всяких триллерах про роботов, но и что синтетик будет стоять на том же месте, где его оставили – тоже не ожидал.

Винсент снял пиджак и специально прошел мимо неподвижного тела.

Реакция не заставила себя ждать – темные зрачки проследили движение.

Винсент скривился.

– Ты что, стоял так все это время?

– Да, сэр, – синтетик отмер. – Я не получал дальнейших указаний.

– Почему ты не вошел в спящий режим? Или как это у вас там называется.

– Эта функция отсутствует в моей модели.

Монотонная интонация и безэмоциональное лицо начали утомлять, поэтому он выключил Энзо сразу же, как только тот по приказу вошел в свою кабинку.

В следующий раз он включил его, когда срочно нужно было провести небольшую косметическую уборку: группа студентов слёзно просила разрешения зайти за набросками лекций. В итоге они даже внутрь не вошли, однако нужно было подстраховаться. Винсент вообще не любил принимать гостей, кроме сестры или за редкими исключениями сестры и ее мужа.

Он потянулся уже было к кнопке на затылке под привычно ничего не выражающим взглядом синтетика, но помедлил… и передумал. В конце концов, всегда проще позвать, чем сначала включать, а потом уже доносить свои желания. Это был плевок в сторону своих же принципов, хотя с другой стороны он обещал себе, что эта ходячая бледнолицая машина его не избалует. Винсент по-прежнему терпеть не мог синтетиков.

– Синоним к слову «скупой». Синоним к слову «скупой»… – в один вечер, сидя за печатной машинкой, он познал почти критическое отчаяние, какое случалось с ним в последнее время часто. Он, по сути, ни к кому не обращался, как это бывало во время подобных мук, а просто устало бормотал себе под нос и не ожидал, что прибирающийся неподалеку Энзо воспримет это как призыв о помощи.

– Жадный, скаредный, алчный. Хотите, чтобы я посмотрел по контексту, сэр?

Но Винсент уже не слышал. Только громко щелкали пожелтевшие от времени клавиши.

Винсент начал доверять своей сестре еще до того, как стал страдать типичной подростковой графоманией. Если исключить сантименты, то Тесса заслужила это доверие. В детстве Винсенту доставалось от неё чаще, чем от родителей. Доставалось не потому, что старшие всегда издеваются над младшими в порядке семейной дедовщины, а потому что именно её «кнуты» в воспитательном процессе имели успех. И если Тесса говорила «все, что ты написал – полная чушь», значит, это правда.

При последней встрече Тесса начала объяснять ему крайне деликатным и тактичным тоном причины своего недовольства, используя немыслимо аккуратные и профессиональные фразы. Так было сначала.

– Переписать пятнадцать страниц? – Винсент готов был нервно засмеяться, но оставил жалость к себе на потом.

Наконец потеряв терпение, она высказала ему со всем своим обескураживающим филфаковским красноречием и даже не запнулась:

– Тебя никто не заставляет выдавливать из себя строчки. Поверь мне, Винсент, твой кризис отлично видно в тексте. Если ты так устал, возьми перерыв, а не заставляй меня проверять этот бред, потому что у меня много дел и семья, чего не скажешь о тебе. Мне стыдно напоминать тебе в твои тридцать два, что людям нужны хоть какие-то отношения. Хотя погоди, это тебе должно быть стыдно.

Будучи достаточно сноровистым в трактовке сестриных жалоб в свою сторону, Винсент отчетливо увидел параллель между сказанным ею и советом развеяться и пару дней просто побыть человеком, а не пишущей машинкой.

– Тебя никто не торопит, – смягчилась она. – А из-за Сенбера даже не стоит волноваться. Ты выше того, чтобы играть с ним в гонки.

Так вот, Винсент доверял сестре и её мнению, но это не значит, что он поступал так, как она говорила.

Предаться приятным порокам совсем не зазорно. Все вокруг находят в этом отдых и утешение. Винсент рад был бы завалиться на диване, объесться жирных бутербродов, забыть про работу и, быть может, найти кого-то для приятного времяпровождения. На фоне всех этих «приземленностей» он боялся начать смотреть на по-настоящему важные дела сквозь пальцы.

С каждой секундой время уходило, и, как бы ни было неприятно ему признавать, но ему было необходимо следовать поставленным срокам. Лет десять назад Винсент спокойно открещивался от так называемых дедлайнов. Тогда он писал не торопясь, вдумчиво проживая каждый миг и аккуратным почерком исписывая бумагу. Редко когда почерк становился неразборчивым и косым, как у дошкольника, – только в тех случаях, когда захлестывало чистейшее вдохновение и когда подрагивающая в этом экстазе рука едва поспевала за мыслью. Теперь, если случалось писать на бумаге, его почерк был таким все чаще, но только лишь потому, что Винсент часто был раздражен в горячке бесплодного творчества.

У него не было точки возврата. Он надеялся только, что какое-никакое, но наследие его мыслей не задохнется под пылью на забытых полках. Как вчерашний день он помнил, когда восторженный своими первыми настоящими успехами, полный рвения, грандиозных планов и новых идей, прибежал к своему преподавателю в университете и был жестоко осажен. «Падение с небес на землю» было всего в шести словах и собственных злых трёх слезинках: «ты никогда не будешь великим писателем». Ошеломлённый и возвышенный теми успехами Винсент упал больно, но вовремя, чтобы потом не тешить себя самообманом. На своего профессора он не держал зла – в конце концов, тот просто дал понять одну простую вещь: все, что можно было сказать, уже сказано великими сотни лет назад и глупо надеяться быть в их числе, когда живешь в то время, в которое каждый третий мнит себя писателем и при этом каждый второй из них опускает самовыражение до несусветной пошлости. «Представь, насколько ярким должен быть твой свет, чтобы пробиться через кучу нашумевшего мусора? Представь, насколько монументальным должно быть то, что ты пишешь, – твёрдый взгляд преподавателя и стук его пальцев по рукописи перед ним возбудили тогда в Винсенте яростный, клокочущий внутри протест, но он вынужден был молча слушать, упрямо сцепив зубы. – Даже если у тебя все сложится, тебя никогда не будут ставить наравне с Драйзером, Толстым или Оруэллом, да будь твои тексты хоть в тысячу раз лучше. Для этого тебе нужно было родиться в другое время».