Тесса с жадным восторгом следила, как грузчики заносили огромную коробку в дом. Она с самого начала не скрывала, что просто ткнула пальцем наугад, когда выбирала «содержимое», и за подобное самовольство никогда не извинилась бы, потому что считала своим долгом направить Винсента на путь истинный, прибегая к одной и той же метафоре:
– Не надо путать домашний очаг и помойку только потому, что они оба представляют собой абстракцию вместимости.
Винсент не видел значительной разницы в том, кто будет вылизывать полы, мыть посуду и протирать пыль, однако же наем уборщицы, попахивающий непростительной сейчас старомодностью, был более предпочтительным вариантом. Сущий стереотип, что все писатели до жути неопрятны и неповоротливы в бытовых делах, не мог откуда-то взяться безосновательно. Винсент всегда считал, что «мой дом – моё болото» – и то это была преувеличенная аллегория в сторону его скромного убранства, а еще для него была большая разница между домом человека с натурой ремесленника и человека с фатальной печатью творца, потому что у первого и только у него есть совершенно неповторимая – во всех смыслах – склонность к практичности, которая настолько «налегке», что даже почти праздна.
Они просидели на кухне около часа: поговорили немного о делахжитейских, о новом издательстве, которое согласилось публиковать Винсента, выдвинув при этом ряд трудновыполнимых условий: погоня за интересом среднестатистического читателя для первого была удачей, для второго же – затягивающейся петлей лассо; впрочем, прения обеих «сторон» несли свою правду. Все как обычно. Вдобавок ко всему последние несколько дней он мог думать только о том, что глупо и, кажется, бесповоротно застрял на одной из страниц нового произведения. Он шел к этой странице по наклонной, еще с самого начала почувствовав, что что-то не так, но все равно упрямо продолжал писать, вместо того чтобы дать себе немного отдохнуть, переосмыслить. Очень часто получалось так, что думал он совсем не тогда, когда надо; и думал даже слишком усердно, загоняя себя в тупик, но избавиться от этого, даже набив шишки, возможно только кому-то очень и очень волевому.
Его тонкая, гиперчувствительная натура нуждалась в смене обстановки и еще в нескольких обрядовых мелочах. Конечно, здесь много самоиронии. В противном случае его театр абсурда лишился бы последних ноток беспечности. Он едва мог собраться с мыслями, если цвет бумаги и размер карандаша отличались от привычных стандартов!.. Смотрящая в корень проблемы Тесса уверяла, что настоящему полету мысли не важно, где ты и с кем ты, что он найдет свое выражение, пусть даже на старом пожелтевшем чеке. Иначе говоря, таким образом она намекала и упрекала его в чисто «винсентовском самобытном идиотизме», при котором – он никогда в этом не признается – преграда и излишнее напряжение извилин являлись взаимосвязанными. Винсент же просто называл это классическими муками творчества, которых не разрешал даже великий совет Хэмингуэя: «Пиши пьяным, редактируй трезвым».
Тогда, в присутствии сестры, он был относительно спокоен. Из всех редких гостей дома она была самым приятным и полезным гостем. Она умела отрезвлять, подливая в бокал еще вина.
– Давай же, я хочу, чтобы ты открыл! – почти торжественно заявила она перед уходом, опершись на коробку размером со шкаф, оставленную грузчиками в гостиной.
Канцелярский нож оказался слаб против трехслойного картона, поэтому пришлось применить садовые ножницы – вставить в неровную брешь от прошлой попытки, поднять под определенным углом, надавить… Тесса рядом чуть ли не прыгала от восторга.
Стеклопакетная кабина была заперта на замок. В прилагающейся небольшой коробке был ключ и прочие предметы непонятного назначения, но Винсент не торопился открывать. Сама мысль, что по его дому начнет ходить точнейшее подобие человека, не нагоняла ужас, но пробуждала давно устоявшийся принцип не быть как все те, кто предпочитает бесславное деградирование на диване перед телевизором, пока какая-то машина выполняет их поручения. Если бы это было преувеличением, все, может, было бы не так удручающе.
Тем не менее перед ними был результат тонко проделанной работы: разветвление едва заметных венок на закрытых веках, витиеватым рисунком уходящее глубоко под кожу; классически строгие, безжизненно-неподвижные черты лица; чёрные волосы, собранные на затылке резинкой; расслабленно опущенные руки и, конечно же, неизменный костюм. Бледный спящий синтетик.
Винсент вздрогнул, представив, что перед ним стоит отлично отретушированная мумия, но постарался скрыть отвращение, потому что для Тессы это было действительно важно.
Ключ в замке провернулся с легкостью, и кабина автоматически открылась.
– На затылке должна быть кнопка питания, – нетерпеливо подсказала на ухо Тесса. – Или боишься?
– Еще чего, – фыркнул он и, нащупав уплотнение в ямке на затылке, нажал.
Глаза синтетика плавно открылись. Подвижность механических мышц придала лицу более живые тона: худые щеки больше не выглядели незавершенной работой скульптора, слишком остро точащего по камню, а губы неторопливо и, как положено, приветливо разошлись в дежурной улыбке.
– Здравствуйте. Вас приветствует новейшее программное обеспечение компании «SynthBeing». Хотите приступить к настройкам или прослушать рекламное обращение компании?
– Ничего из этого, – ответил Винсент, отмахнув эту официозную прелюдию, и вдруг понял, что не знает, что делать дальше. – Имя у тебя есть?
– Меня зовут Y3582. Также за мной зарегистрировано имя Энзо. Но вы можете звать меня так, как вам удобнее, сэр.
– Он просто прелесть! – не удержавшись, воскликнула Тесса. – Попроси его что-нибудь сделать.
– Оставлю эту возможность тебе.
– Для моей окончательной авторизации первое указание должно быть получено от того, кто значится в моей системе как владелец. Мой владелец – Винсент Энтони Эйнем.
Винсент закатил глаза. С таким же занудством ему надиктовывали лекции в колледже.
– Ладно, порадуй мою сестру, – он неопределенно взмахнул рукой, – чашкой чая.
– Да, сэр.
Осанка синтетика была идеальной, походка – неспешной. Хорошо, что он не издавал при ходьбе механических «вжиков», каких все успели наслушаться лет пять тому назад, когда еще не было синтетиков, но были роботы. Проект тогда только запускался, системы часто сбоили, но люди все равно покупали себе этих болванчиков.
Синтетик – Энзо – сразу же нашел кухню. Он нажал кнопку на электрическом чайнике, достал из шкафчика чашку, пачку зеленого – за неимением черного – чая и вдруг обернулся с убийственно-спокойным выражением лица.
– Вы предпочитаете чай с сахаром или без сахара?
В общем, ничего другого от присутствия синтетика в своем доме Винсент не ожидал. Бессмысленное, раздражающе-безропотное приобретение.
Когда довольная Тесса ушла, он вернулся в кухню. Пару долгих секунд они с синтетиком молча смотрели друг на друга, словно приглядывались, а потом Винсент не выдержал и нажал кнопку питания. Чувство облегчения не заставило себя ждать.
У Винсента было много дел и скучная жизнь. Иногда он читал лекции в университете искусств, иногда переводил тексты с французского для одного унылого сайта, иногда редактировал чужие работы. Он никогда не заблуждался на счет того, что якобы умственной деятельностью зарабатывать легче, чем физической, но ничего другого он не умел. Сначала слагал глупые анакреонтические стишки на школьных партах, за что нередко становился ожидаемым гостем в кабинете директора; чуть позже понял, насколько захватывающе само понятие художественной реальности и тщательного её создания – и уже в семнадцать писал первые более-менее осмысленные рассказы, грешащие стилистической избыточностью, а в двадцать один уже осознанно начал жить этим. Но он признал, что количество всех его произведений и опыта все равно не привели к пониманию: у него скучная жизнь, потому что всего себя посвящал выдумке, или он занимался выдумкой, потому что у него скучная жизнь? Наверное, все же была где-то золотая середина, служащая балансом в этом двоемирии, только она ничего не значила. Винсент давно смирился, что, даже лежа на смертном одре, он будет покорно водить карандашом по листу бумаги, потому что необъяснимый порыв, который скупо прозвали жаждой творчества, перерос стадию обыкновенной идеи-фикс и – иногда казалось – существовал отдельно от него, если не над ним, диктуя свою волю. Ему было достаточно легко принять, что у него, как у большинства писателей, натура, склонная к садомазохизму; сложнее было принять тот факт, что осознанно он писал ради редких проблесков, но в итоге принял и это. Можно справедливо сказать, что Винсент жил как на пороховой бочке, и это вполне себе нормально – дело привычки.
