Всё это как будто бы мелочи и на основании их нельзя делать обобщающих выводов. Но задуматься над этим можно было и многие задумывались, искали ответа. А я часто ловил себя на мысли: чем же он отличается от остальных, почему к нему так тянутся люди, и что его выделяет среди коллег — разных начальников и оперуполномоченных? И приходил к следующему выводу: совсем не обязательно на плечах иметь золотые погоны, а в кармане диплом об оконченном высшем или среднем образовании, чтобы быть ЧЕЛОВЕКОМ — ГРАЖДАНИНОМ. Вот ведь его товарищи были и чином повыше, да и образованием их бог не обидел, а всё же людьми они не были в силу того, что их образование и чины уживались с варварством, цинизмом, самомнением. А вот он, Борисенко, всего только старшина, и не может похвастаться образованием (оно у него всего-то незаконченное семилетнее), а высокие качества душевного развития, понимание чужого страдания, высокая духовная культура — возвышали его над остальными. Он не афишировал этого, не выпячивал, не навязывал, не давал повода говорить об этом, потому что всё хорошее в нём было естественным состоянием человека большой нравственной культуры.

Было бы понятно, если бы он дифференцировал свои отношения к заключённым в зависимости от их статей и сроков. Но как раз этого-то и не было. Он относился ко всем ровно и одинаково.

Утверждать, что он сомневался в нашей виновности — не берусь. Но то, с каким интересом и вниманием он выслушивал наши исповеди, заставляло думать, что он хочет что-то понять, но собственных для этого сил ему не хватает.

Побольше бы таких людей в исправительных лагерях! Он, даже не подозревая этого, обладал качествами настоящих воспитателей, благородных и сильных людей, способных благотворно воздействовать даже на тех, кто потерял себя под прессом насилия, зла, несправедливости.

…В театре я представился художественным руководителем Промколонии. Вначале категорически отказали — у нас, мол, это не практикуется. Пришлось пустить слезу, спекульнуть тем, что Медведев очень просил помочь нам. Но самым убедительным доводом оказалось то, что с пустыми руками мне в колонию возвращаться нельзя — посадят в карцер. Борисенко, поняв мой манёвр, горячо меня поддержал.

Назвав пьесы, решили, что костюмы для «Евгения Онегина» подойдут. В костюмерной горы огромных сундуков, громоздящихся друг на друге. «Евгений Онегин» оказался в самом низу. Вытаскивали сундуки вместе с Борисенко. Отобрали то, что нужно. Написал за своей подписью расписку. Заведующая костюмерной поинтересовалась, есть ли у нас парики. Повела в соседнюю комнату. Выбрали три мужских и четыре женских парика и какие-то две разбойничьих бороды. Пока выбирали парики, Борисенко вызвал из колонии лошадь.

Нагрузившись мешком с костюмами и свёртком с париками, вышли в подъезд. Подкатила «американка» на двух колёсах. Кучером молодой Бурлаков, брат Шуры Бурлаковой, исполнительницы одной из главных ролей в водевилях. Втроём на «американке» поместиться нельзя. Бурлаков — бесконвойный, мог бы и своим ходом добраться в колонию, но доверить лошадь даже Борисенко он не мог, да и не хотел. Надо было принимать решение. Не звонить же ещё раз в колонию.

— Поезжайте, а я зайду домой, пообедаю! — махнув рукой, сказал Борисенко и скрылся в переулке. А мы через полчаса были уже в колонии.

Клавдия Григорьевна Ведерникова была в восторге, а девчата прибежали посмотреть, что я привёз и не нужно ли чего подшить, подколоть, подстегнуть.

Настоящие парики, бороды, костюмы создали иллюзию реальности, и водевили прошли с. большим успехом. Ставили мы их четыре вечера, чтобы все смогли посмотреть костюмированные пьесы.

Зря мы торопились — при возвращении платьев костюмерша дала понять, что мы могли пользоваться ими ещё дней десять. А самое главное, обещала и впредь оказывать нам помощь.

Лермо недолюбливал клуб и недооценивал его роль. Он предпочитал палку — кинокартине, кнут — пьесе, карцер — танцам. Присутствуя на постановке, часто выходил из равновесия, шумно подымался с места, плевался и быстро направлялся к выходу. Так он выражал своё недовольство целующейся паре на сцене, или объяснению в любви, даже в случае пародийного исполнения.

Но положение обязывало. Управление требовало, чтобы кино показывали, кружки самодеятельности создавались, чтобы Промколония участвовала в конкурсах. Кто-то всё же думал более широко, чем Лермо.

И вот он, скрипя зубами, держит в штате киномеханика, художника, инструктора КВЧ, вынужден разрешать репетиции, танцы, отказываться от этапирования не понравившихся ему заключённых только потому, что они — участники самодеятельности.

Сколько раз он замахивался на Женю Попову только потому, что его раздражала рыжая чёлочка и заливистый смех девчонки, на Веру, что в свободное от работы время ходила в мальчишечьих узеньких брючках, на Шуру Бурлакову, что хорошо плясала, на Гителиса — за его чечётку на сцене, на Ваню Мельникова, что хорошо мог любить на сцене. Всех не перечтёшь, кого бы он ни включал в списки на этапы. И все эти люди хорошо работали, но беда их была в том, что они хотели ещё и «хорошо отдыхать».

Много хлопот и нервов стоили Ведерниковой причуды Лермо. Тяжело ей было работать с ним. И вот ведь — не глупый человек, а самого элементарного не мог понять, что его задача в основном и заключалась в подготовке людей к вручению им «путёвки в жизнь». Ведерникова понимала, Гаськов тоже понимал, а вот Лермо — упирался.

— И что вы за люди, — орал он на нас с Медведевым. — И умом, и знаниями как будто не обижены. Ну на кой чёрт вам связываться с этими ворюгами и потаскухами? Всё равно людей из них не будет. Ну, выйдут на волю — и опять вернутся сюда же. Вон, ваша Сорокина, ведь всего месяц тому назад освободилась, а вчера видел её в тюрьме, скоро опять будет у нас. И все они такие, я уж знаю, стреляный волк!

— А вот потому и связываемся, чтобы, выйдя отсюда, они забывали обратно дорогу сюда! Вы говорите — потаскухи, а многим из них и двадцати лет от роду нет, ведь это ещё дети, ведь у них вся жизнь впереди, ведь это дети и сёстры тех, кто сейчас воюет, бьёт немцев!

— Всё равно вас не переговоришь, воспитывайте, да смотрите, чтобы не обернулось вам плохим — тогда вспомните меня.

Хоть и ждали с нетерпением амнистии, а всё же она подкралась как-то неожиданно. Лермо просто потерял голову. По амнистии почти все женщины колонии подлежали освобождению — большинство из них сидели по указу за уход с производства.

Опустела портновская мастерская — хоть закрывай. Поредели ряды и в столярном цехе.

Стали прибывать этапы с 58-й статьёй. В колонии уже было до ста человек таких, как я.

По распоряжению Управления лагерями всех политических сосредоточили в бараке, где до амнистии жили женщины. В окна вставили решётки. Медведева освободили по амнистии. Меня загнали в барак.

Каково же было удивление; Лермо, когда ко мне на свидание пришёл Медведев, потом Голубцов. Приехала из Торбого-тая Женя Попова с мужем Костей Васильевым (бывшим кузнецом и зубным коновалом), из Мухоршибира приехала Шура Бурлакова с братом (конюхом Лермо), из Нижне-Ангарска, Кабанска, Петровска-Забайкальского приезжали навестить. Все работают, жизнерадостные, весёлые. Часами просиживали с ними на вахте. Вспоминали, тяжело прощались.

Вот ведь, не забыли, пришли, без зова, без принуждения, не побоялись «врага народа». Привезли подарки — кто что мог.

Однако продолжалось это совсем недолго. В 1946-м году опять закрутили гайки. Свидания со знакомыми прекратили. Мне в свиданиях оперуполномоченный отказал совсем. Без конвоя в город пускать прекратили.

Соня Колыбаева после амнистии устроилась работать на Металлический завод кладовщиком-экспедитором. Она часто приезжала в колонию за тележными поковками.

В один из приездов, после ночного дежурства по заводу, ей нужно было около трёх часов ожидать, пока мы закончим партию поковок для полного комплекта. По согласованию с Батуровым и Пастуховым (статья от 7-го августа под амнистию не подпадала и они продолжали отбывать наказание), я отвёл её к нам в комнату (они продолжали по-прежнему жить в пожарке).