Вокруг палаток — никакого забора — просто забиты колышки с красными флажками — обычная лагерная «запретка». Три надзирателя (ТОЛЬКО ТРИ!!!) на двести человек заключённых. Казарма этого караула в деревянном сарае, метрах в пятидесяти от запретки.

Так и живут. Утром и вечером — поверка. Работают от зари до темна. За всё время ни одного человека не возвратили в лагерь за какую-либо провинность. Или надзиратели были покладистые или, в самом деле, нарушений не было. Скорее всё же — последнее.

Кормили хорошо, разрешали ловить рыбу, собирать первые ягоды и грибы, для чего ежедневно выделяли группы людей человек по десять-пятнадцать. У походных кухонь орудуют девчата. Живут они в отдельных палатках. За нравственностью наблюдает женщина-надзиратель, жена коменданта Промколонии. Вполне естественно, что уследить и предотвратить связи мужчин с женщинами в созданных условиях было весьма проблематично.

И не удивительно, что с частью женщин Промколонии пришлось вскоре расстаться — они были этапированы в колонии для матерей.

Турбину установили. Подсоединили генератор. Опробовали. Крутится, даёт ток. Устанавливаем столбы, натягиваем провода, делаем разводку по всему дому, подсобным помещениям, иллюминируем ворота. В лагере есть электрический свет!

Отделочные работы ведутся и днём и ночью. Настелили паркет, и он заиграл как мозаика. Лиственница исключительна по своей красоте.

Стали подвозить столы, стулья, шкафы, вешалки из столярного цеха, железные кровати, дверные ручки — из слесарного. Портняжная мастерская полностью переключена на пошив наволочек, простынь, оконных занавесок, портьер для дверей.

Завтра открытие лагеря. Хотелось бы хоть одним глазком посмотреть на всё, что сделано нашими руками. Увидеть детей, их матерей, узнать, нравится ли им. Ведь это самая важная оценка. А человек, даже самый скромный, не лишён присущей всем некоторой гордости за сделанное им.

— А ведь это сделали мы, это сделал я! — и если даже не скажет вслух, то уж непременно подумает.

Это не хвастовство, не бахвальство — это выражение своего достоинства и необходимости для общества. Для людей.

Вечером Половинкин сообщает:

— Завтра поедете в пионерлагерь. Разрешено надеть не лагерную одежду!

Батуров, Пастухов, Медведев, Хрунков, Гителис, Голубцов оделись как на банкет, даже галстуки нацепили. Им это легко было сделать — они все жители Улан-Удэ. Мне, Трубнику, Овсянникову, Кошелеву и Оберландеру выдали по этому случаю брюки и гимнастёрки первого срока и кирзовые сапоги. Всего нас набралось со столярами, слесарями, портнихами, человек за тридцать. Среди нас баянист, инструктор КВЧ. Сопровождает только один надзиратель, да и тот сидит в кабине шофёра и без винтовки.

В пионерлагерь прибыли часов в десять утра.

В лесу установлены четыре длинных самодельных стола, человек на пятьдесят каждый, такой же стол установлен метрах в семи-десяти от торцов первых четырёх — поперёк последних. Все столы накрыты простынями. На столах, в бутылках и кружках — цветы, еловые ветки. Невдалеке — походная кухня.

Появляются Гаськов, Лермо, Ведерникова, Круглова, Серёдкин, начальница медчасти Ревунова. Все в военной форме, с медалями. С ними несколько человек в штатском.

Приглашают всех за столы. Батурова, Пастухова, Голубцова и даже меня с Медведевым сажают рядом с. собой.

— Мы собрали вас по случаю окончания работ, — так начал «митинг-банкет» начальник лагерей Бурят-Монголии Гаськов. — Лагерная администрация выносит вам благодарность. Наверное, и дети, для которых всё это построено, также останутся довольными. Ведь правда, получилось совсем неплохо? Все вы работали хорошо, с выдумкой, с огоньком. Мы решили всем, принимавшим участие в строительстве, выдать денежное вознаграждение, разрешить свидания с родными вместо одного — два раза в месяц, будут практиковаться отпуска к родным в праздники до трёх суток. Довольны?!

— Спасибо, спасибо, — раздалось в ответ.

Нельзя сказать, что этот «подарок» был чем-то исключительным и характеризовал особую либеральность лагерной администрации. В правилах содержания заключённых в промколониях всё это было предусмотрено и оговорено, но далеко не всегда выполнялось. Но об этом сейчас как-то не хотелось никому думать, а нам, «врагам народа», на которых эти «блага» вообще не распространялись, тем паче. Неожиданность всего творящегося отодвинула куда-то на задний план ежедневную боль и горе. Никому не хотелось теребить незаживающие раны.

Поднимается Лермо. Все ожидают, что скажет он, постоянный начальник, от которого доброго слова никто никогда не слыхал, для которого лошадь была дороже и выше любого из нас.

— А ну-ка, Пастухов, бери баян. Нашу, сибирскую споём! — и тут же запевает «По диким степям Забайкалья…». Песню многоголосо подхватывают все. Лермо поёт и дирижирует. Его голос с разбойничьими нотками покрывает все остальные голоса. И откуда такая сила? Как будто и сам невелик, и грудь, каку воробья, а голос — что твоя иерихонская труба. С таким голосом не страшно ехать с почтой по сибирскому тракту. Кони вихрем взовьются и спасут от беды.

Пели ещё «Славное море, священный Байкал», «Ревела буря, дождь шумел»…

Песни рвались в поднебесье. Верхушки сосен, как бы в такт песне, качались в лучах яркого солнца. И солнце прорывало шапку деревьев, с любопытством заглядывало на поляну, играя лучами на траве, цветах, столах, людях. И, наверное, удивлялось.

Начинался обед. Двести пол-литровых кружек наполнены пивом. Обед длится долго. А после обеда из бочек пьём холодный квас, кто сколько хочет и сколько сможет. Баяны играют плясовую. Многие пляшут. Пляшут девчата, освободившиеся от кухни. Сегодня Лермо их не замечает, не замечает даже, что они вместе с «мужиками», не в отдельном бараке с решётками на окнах, а здесь, на поляне, в лесу. Сегодня он тоже пляшет, да как лихо! А ведь ему под шестьдесят!

Ровно в три часа подъезжают грузовые машины. Всех заключённых везут «до хаты». Прощайте лес, цветы, солнце и щебет птиц — уже через полтора-два часа — провонявший барак, надзиратель, подъём, отбой — займут прежнее место в нашей жизни. А «вчера» будет казаться сном и часто будешь ловить себя на мысли, а было ли это «вчера», не мечта ли это?

Пастухова, меня, Батурова, Медведева, Голубцова, инструктора КВЧ с аккордеоном и киномеханика Милованова не повезли, оставили в пионерлагере. Это по указанию самого Гаськова. В знак ли признательности, а может, хмель ударил в голову. А может, просто бахвалился — посмотрите, мол, что может Гаськов!

Нам приказано вернуться в лагерь не позднее двенадцати ночи, самостоятельно, без конвоя. Странно и совсем не понятно поведение нашей администрации. Опять и опять задаём себе вопрос о логике. Медведев считает этот поступок почти нормальным, как признательность зато, что нами было сделано. Но так он думает потому, что кроме колонии он нигде не бывал, а в колонии всё-таки свои законы, резко отличающиеся от лагерей, а в особенности от специальных или особого режима. Для меня же всё это шарада, трудно поддающаяся объяснению.

Пока суд да дело, мы решили съездить в деревню, отстоящую от пионерлагеря на восемь километров. Там в сельпо можно достать папирос, а заодно и пива. Идя на этот шаг, конечно не предусмотренный Гаськовым, договариваемся ехать втроём — Голубцов, Пастухов и я.

Шофёр грузовика, на котором мы должны будем возвращаться в Улан-Удэ, не только не возражал, но он, собственно, и был зачинщиком, сообщив нам о пиве в сельпо.

Поехали. Дорога идёт лесом. По обе стороны — густой сосняк с вкраплениями ели, берёзы и лиственницы. Воздух насыщен густым запахом хвои. Поляны, просеки густо покрыты цветами, зарослями малины. Красные, жёлтые, голубые от цветов пятна на полянах манили на свой роскошный ковёр, ласкали глаз, чем-то сильно напоминали Подмосковье. Хотелось броситься на этот ковёр, забыть всё плохое, слиться с этой землёй, создавшей такое чудо, и не отрываться от неё.

В сельпо кроме одеколона ничего не оказалось. Решили впустую не возвращаться. Нагрузили карманы флаконами, удивив продавщицу такой большой его потребностью, взяли ещё несколько пачек папирос.