На материке; (всей земле вне лагеря) шла война, а потому рассчитывать на получение новых машин, запасных деталей, металла и других материалов — не приходилось. Условия диктовали делать всё на месте: гвозди, электроды, изоляционную ленту, наждачную шкурку, ножовочные полотна, поперечные пилы, диски циркулярных пил, лопаты, кайла, метчики, плашки и т. д. Названный перечень далеко не исчерпывает всего, что нужно было делать самим. И… делали, делали с упорством, со смелой изобретательностью и риском для здоровья, а иногда и жизни, не думая о вознаграждении, о поощрениях. Так было нужно, а потому и делали. Без лозунгов, без пропаганды, без митингов и резолюций. Нужен был уголь для Улан-Удэ, без угля приостанавливается изготовление мин и авиабомб для фронта.

Ремонтные мастерские перевели на работу в две смены — по двенадцать часов, с часовым перерывом на обед. Организовали курсы машинистов врубовых машин. Теорию преподавали я и Алиев, практику сборки и разборки, эксплуатации и ремонта — слесарь Кошелев. Создали запас быстроизнашивающихся деталей, снабдили механиков шахт инструментом. Делалось это не так просто, как пишется. В жилую лагерную зону приходилось ходить только для принятия пищи и сна.

Можно было бы обо всём этом не писать, не так уж это интересно. Но в этом была вся наша жизнь. Мы забывали, что гласят наши формуляры, мы повседневно чувствовали себя нужными людьми, а сознание этого вселяло в нас силы, волю, энергию, помогало не замечать бесправие, произвол, ежедневную баланду из мороженого турнепса, холод и голод, наскоки нарядчиков, комендантов, надзирателей, бесконечные поверки и обыски, сопровождающиеся провокациями, вой собак-волкодавов, вышки с прожекторами, БУРы, карцеры.

Было два мира — мир машин, добычи угля, общения с живыми людьми и мир тьмы — лагерь, со всеми присущими ему причудами, грубостью, ложью, беспросветным прозябанием.

В течение полугода редкая ночь проходила без вызовов в мастерские или на какую-нибудь шахту.

Не забыть мне одной из этих ночей. Вахтёр присылает дневального вахты с вызовом механика Сагайдака к телефону. Быстро одеваюсь, поверх ватных брюк и телогрейки натягиваю брезентовый костюм. В руках — аккумулятор (руководящий персонал шахт — подрывники, врубмашинисты — имели аккумуляторы, остальные работали с карбидными лампами). Но что это со мной? Никак не могу открыть глаза, больно, текут слёзы. Впечатление, что они полны песку. Не иначе — результат дневной наплавки электросваркой сработавшейся шестерни. Очевидно, как говорят, «нахватался сварки» — обжёг глаза.

Кое-как добрался до вахты. Оказывается, звонит механик шахты № 2 Працюк и просит меня срочно придти в мастерские, куда он только что доставил из шахты редуктор скребкового транспортёра. Под руку с присланным слесарем добираюсь до мастерской. Глаза распухли, открыть веки больно. Подводят к стеллажам. Ощупываю редуктор. Под руками грязь, перемешанная с маслом.

— Чем это его раздавило?

— Обвалилась кровля, «закумполило». Лава сейчас не работает, нечем качать уголь. Люди расчищают завал.

Вызываю из зоны сварщика. Працюк, исчезнувший при моём ощупывании редуктора, через некоторое время возвращается и суёт мне в руки чайник и вату. Он успел сбегать домой, захватить остатки заварки в чайнике и целую пачку (месячный паёк) чая и тут же начал меня лечить. Я уже начал видеть.

Заварили трещину, сделали из десятимиллиметрового железа новую крышку. К трём часам ночи редуктор был уже в шахте. Транспортёр начал работать, уголь пошёл из лавы на-гора. Всю ночную смену мастерских пришлось перебросить в шахту на навалку угля. Упрашивать людей не пришлось, да и инициативу, собственно, проявил не я, а токарь Оберландер. И вот, несмотря на длительный простой, шахта своё сменное задание выполнила.

Ну и почему же так памятна эта ночь, позволительно спросить? Что, собственно, особенного произошло? Что был болен и пошёл в мастерские?! Не думаешь ли заявлять, что совершил геройский поступок?!

Да не в этом дело! Запомнилось потому, что мы почувствовали всеми клетками своего тела живое участие человека к нам, отверженным. Ведь ремонт произвели бы и без меня, а вот моё появление больного, ослепшего, поразило механика и он бросился домой, чтобы помочь мне.

О помощи механика долго говорили между собой в зоне, но поступок его не стал достоянием оперуполномоченного. А вот поступок заключённого, мой приход в мастерские с поводырём, обсуждался даже на шахтёрском производственном собрании. Кстати, на этих собраниях присутствовали и з/к. Калинин ставил меня в пример другим. А мне было неловко, даже очень стыдно!

Так мы работали и жили. Высокое начальство не подчёркивало нашего положения. Оно, как бы забыло, что мы «враги народа». То ли обстановка их обязывала к этому, то ли это был молчаливый протест к творящемуся вокруг. Сейчас трудно это объяснить. Понятно лишь одно — нам верили и доверяли большое дело. Я склонен думать, что такие люди, как Калинин, Златин, Леонов, Працюк, а несколько позже — Колмозев — не видели в нас преступников. Заявлять об этом во всеуслышание они не могли, но показать нам своё несогласие, свой протест против произвола они выказывали на каждом шагу.

Своего сына Златин прислал работать в мастерские учеником токаря Оберландера. Не последнюю роль в этом играло и спасение его от мобилизации, так как шахтёры имели броню, а возраст его близился к призывному. Но не в этом дело. Дело в той смелости, с которой Златин отдаёт родного сына в наши руки. Оберландер обучает его токарному искусству, я воспитываю его политическое мировоззрение в молодёжном кружке, который доверили мне, контрреволюционеру, троцкисту! Леонов и Торев называли этот кружок комсомольским.

Не менее удивительным и странным явилось распоряжение Калинина, обязывающее меня распределять среди вольнонаёмного состава мастерских талоны на ширпотреб. Попытки воспрепятствовать этому встретили непреклонность Калинина и его заявление, что Сагайдаку виднее всех, кто чего заслуживает, а к тому же ему доверяют гораздо большие дела, чем распределение талонов, и он справляется с ними хорошо.

В одно из очередных распределений старший электрик Михаил Торев принёс мне шапку из собачьего меха.

— Носите, в ней теплей, чем в лагерной! Это не от меня лично, а от всех нас!

Кого он подразумевал, кроме себя, участником этого акта — узнавать не стал, да и вряд ли он сказал бы мне.

— Да ведь всё равно отберут её, Миша, ты ведь это хорошо знаешь!

В мастерских было принято к старшим по возрасту обращаться на «вы» вне зависимости от «социального положения» и производственного чина. Вольнонаёмные обращались ко мне по имени и отчеству, заключённые называли «товарищем начальником».

…Шапку не отобрали. Носил я её в Гусиноозёрске и потом — в Улан-Удэ. Даже привёз её в Москву после своего освобождения. Попытался было оперуполномоченный создать вокруг шапки дело — «преступная связь Торева с врагом народа», даже вызывал его дважды, писал протоколы, но что-то ему помешало. Дело прекратил, а шапку всё же приказал мне сдать в камеру хранения. Протестовать я не стал — благо началась уже весна и надобность в ней отпала.

Только возвратился из шахты — входит нарядчик Половинкин.

— Иди в столовую, начальник Златин «требуют»!

Вхожу в столовую. У окна выдачи сидит Златин, тут же «опер», три надзирателя, начальник лагпункта, помощник по режиму, парикмахер в грязном халате с машинкой в руках.

— Садись! — Златин при посторонних обращался к заключённым на «ты», не допуская этого один на один или в присутствии «единомышленников» — Калинина, Колмозева, Леонова и некоторых других. И нужно отметить — никогда не ошибался, из чего делаю вывод, что у него это была хорошо отработанная система, а не какая-то блажь. А Калинин, Колмозов, Леонов, Працюк, Моравский всегда и везде обращались к нам только на «вы», а сплошь и рядом называли товарищами.

Сажусь с мыслью, что сейчас начнут стричь. Дождался всё-таки! Я уже знал, что сегодня была облава на всех, кто пытался всякими правдами и неправдами сохранить причёску. Днём всех заключённых двух лагпунктов согнали в один, соседствующий с нашим, и через специально проделанный проход в проволочных ограждениях перегоняли по одному человеку в нашу зону. У прохода стояло лагерное начальство и два парикмахера. «Волосатику» парикмахер выстригал от лба до затылка дорожку со словами: «Достригу потом. Зайдёшь, когда закончу здесь!» На обеих вахтах — тоже парикмахеры. Они встречают возвращающихся с работы и всех «дорожат».