Многие из загнанных в этот подвал стоят, часть сидит на корточках, прислонившись к мокрой стене, несколько человек ходят взад и вперёд, о чём-то думая и как бы меряя длину этих катакомб.

По-видимому, долго здесь не пробудем. Об этом говорит отсутствие «параши» и бачка с водой. А самым, пожалуй, убедительным является то, что не видно играющих в карты и никто никого не бреет.

Предположения не обманули. Открывается кормушка — выдают хлеб и сахар — дневной паёк.

— А кипяток получите в вагоне, — сказал, захлопывая кормушку, надзиратель.

Через полчаса выводят во двор, сажают на землю. Уже светает. Под крышей воркуют голуби да воробьи затеяли птичью возню, то ли не поделив зёрнышка, то ли радуясь наступающему дню.

Открываются двойные железные ворота, въезжает грузовой автомобиль, разорвав гулом и грохотом утреннюю тишину.

— Встать! — как бы силясь кого-то перекричать, командует военный с двумя кубиками в петлицах. Начинается проверка по формулярам. До революции формуляр заводился на каждого чиновника и офицера — это был документ, в котором записывалось продвижение по службе, награды, наказания, а теперь на каждого из нас тоже заведён формуляр, фиксирующий передвижение из тюрьмы в тюрьму или из одного лагеря в другой; в нём также записываются данные о нашем поведении и даже намерениях. Да, да, даже намерениях! Я не оговорился!

Сопровождающий пыжится и сильно важничает, воображая себя по меньшей мере маршалом. Он кричит, срывая голос, почему-то не стоит на месте, ежеминутно открывает и закрывает планшетку, поправляет кобуру пистолета и многочисленные ремни портупеи. Щедро направо и налево рассыпает изощрённую, витиеватую брань. Кого ругает, за что — он и сам толком не знает. Похож на петушка, пытающегося по молодости и глупости копировать петуха.

— По одному в машину, марш!

Взбираемся в кузов, становимся по шесть человек в ряд без команды. Вся операция проходит довольно слаженно, как будто всю жизнь только этим и занимались.

— Садись! За попытку к бегству…

Закончив «заклинание», молодой командир открывает дверь кабины и со словами «Трогай!», захлопывает её за собой. В кузове, у самой кабины — солдат с винтовкой. Улицы ещё пусты, только редкие дворники метут тротуары, поднимая пыль. Надолго застряли у закрытого железнодорожного шлагбаума. Скопилось много машин спереди, сзади, с боков. Командир вылез из кабины, в правой руке пистолет — боится за порученную ему «операцию». Обстановка явно благоприятствующая побегу и это его беспокоит.

Представляю себе, что бы он делал, если бы действительно все пятьдесят человек бросились врассыпную!

— Не разговаривать! Опустите головы! Мать… мать… Стрелять буду!

— Товарищ командир, а ты бы их накрыл брезентом, — зубоскаля, кричит шофёр рядом стоящей машины. Кругом смеются, смеётся и конвоир, а командир, размахивая пистолетом, со словами: — Заткнись! — переходит на другую сторону машины и тут же возвращается. Там его встретили ещё менее приветливо.

— Ну и петух, выслуживается, вот и выпендривается. Морда кирпича просит, а он «служу народу» заключённых водит в сортир. А на фронт не идёт. Там ему страшно. Помахал бы ты револьвером на передовой перед фрицами, — говорит пожилой человек в военной гимнастёрке, опираясь на костыли. Одну ногу он оставил на фронте — это красноречиво подтверждает нашивка о тяжёлом ранении.

Его слова подхватывает рядом стоящая с ним женщина в телогрейке, с пустой авоськой в руках:

— И что смотрит начальство? Поставили бы раненых или стариков, а то и баб, которые посмелее, и стерегли бы сердешных, а этих всех вояк на фронт. Да и тех, что в машине, тоже б туда, всё какая-никакая помочь была нашим сыночкам. Так нет же, знай, возят, каждый день туда-сюда!

Наконец шлагбаум открыли. Машины тронулись, поехали и мы. К вокзалу подъехали, когда первые лучи солнца залили светом здания, улицы, площади. Машина подошла вплотную к служебному входу на перрон. Нас встретил командир с двумя кубиками во главе десяти солдат. Тут же у входа проверили «наличность» и усадили на булыжник. Командиры откозыряли друг другу.

Пропустили нас через калитку по одному, потом построили по пять, и подвели, к общему нашему удивлению, не к товарному и не к столыпинскому, а к простому пассажирскому вагону третьего класса, прицепленному в конце поезда.

Посадка в вагон на этот раз отняла времени немного, потому что пересчитывали, не интересуясь статьями, сроками и даже фамилиями, в общем, как скот, приняли по счёту. Очевидно, торопились. Только мы расселись в пустом вагоне — поезд тронулся.

Уплыла назад будка с кипятком, багажное отделение, водокачка. Поезд вырвался из города на широкие просторы полей, посадок, перелесков. Дали кипяток. Ни хлеба, ни сахару у большинства уже не было, всё съели ещё в подвале.

…Железная дорога вьётся по самому берегу Байкала. Проезжаем станции Култук, Слюдянку, Танхой, Мысовую. Море прямо за окном. Несмотря на солнечный, безветренный день, оно хлещет высокими седыми волнами в дикие берега. Море холодное, неспокойное, цвета стали — ревёт и грохочет о камни. Это не ласкающие глаз синие просторы Чёрного и Азовского морей — это дикий зверь, рвущийся из клетки на свободу.

В столицу Бурят-Монголии — Улан-Удэ — приехали поздно вечером. Привели в тюрьму, поместили нас восемь человек в небольшую камеру.

Только через неделю конвой Гусиноозёрского лагеря принял нас от тюрьмы, привёз на станцию Загустай и рано утром привёл пешим порядком в лагерь.

Уже к обеду мы сидели в кабинете заместителя начальника этих лагерей Златина. Он оказался невысоким, плотным, но удивительно подвижным для своих лет и комплекции, человеком. У него были чёрные, как вороньё крыло, волосы, запорошенные сединой. Выражение лица показалось жёстким, но не выработанной годами маской, а естественным, повседневным. Крупный нос с горбинкой, толстые губы, глубоко сидящие чёрные глаза, прячущиеся под нависшими, сросшимися у переносицы бровями. Он казался сухим, говорил без эмоций в голосе, и если бы не выдавали глаза — умные, сознающие свою силу, а потому казавшиеся немного самоуверенно, но ласково-снисходительными, он не давал бы повода к откровенности. Он был грубовато прямолинеен, безусловно, честен, в чём позже мы неоднократно убеждались.

Златин знакомился с каждым из нас в отдельности. Не обошлось, конечно, без выяснения вашего тюремного послужного списка — кем осуждён и на какой срок. Но эти вопросы задавались вскользь, как бы между прочим. Его интересовало совсем другое. Очень подробно расспрашивал, где и кем каждый из нас работал раньше, переписываемся ли с семьями, здоровы ли, как ехали и летели. Заразительно смеялся рассказу о выпивке с конвоем в Подкаменной Тунгуске на аэродроме, как конвоир уходил от нас греться к лётчикам, над тем, как носили чемоданчик со своими формулярами, над нашими мечтами, что едем работать на уральских заводах.

Есть люди, которые располагают к себе с первого взгляда. Вот таким и был Златин. И не случайно то, что мы перед ним, как говорят, раскрыли душу. Поделиться с лагерным начальником тем, что мы выпивали, да ещё вместе с конвоиром, было чрезвычайно рискованно и опасно, а вот Златину мы всё же рассказали и об этом. Думав», что он не мог этого не оценить и не сделать соответствующих выводов в нашу пользу.

Потом он спрашивал, писали ли мы заявления о пересмотре дел, очень подробно рассказал о значении Гусиновских шахт для Бурят-Монголии и, в частности, дли промышленности Улан-Удэ. А закончил разговор-беседу как-то неожиданно:

— Идите, отдыхайте! Вам много придётся работать. Правда, не на Урале, а здесь, но труд везде почётен! Если что неладно будет, обращайтесь прямо ко мне и не ждите случайной встречи или моего вызова. Связывайтесь со мной через начальника КВЧ (культурно-воспитательная часть) лагпункта, а он всё время в зоне.

В лагпункте встретил нас комендант. Провёл в отдельно стоящее здание, переделанное под жильё из какого-то сарая.

— Размещайтесь здесь. Пройдите сейчас с дневальным на хозяйственный двор, возьмите там досок, инструмент и помаленьку устраивайтесь сами как хотите. Можете сделать нары, а не нары, так топчаны.