— Вот эту будем разбирать. Два человека — оголяйте печь, другие двое — возите тачками снег, побольше снега, и сваливайте рядом. А ещё двое — разбирайте печь и засыпайте снегом! Бригадир, зови-ка ещё двоих, — пусть поправят трапы, будут по ним отвозить кокс вон на ту кучу!

В стороне — громадный штабель кокса. К нему и по нему в разных направлениях проложены доски впритык одна к другой.

— В рапорте, бригадир, отмечается только количество выработанного кокса, это ваш паёк, прем-блюдо, а при хорошей выработке — даже прем-вознаграждение — деньги. Всё в ваших руках, бра тцы. Вкалывайте! Разберёте эту кучу, принимайтесь вон за ту!

— А какая норма? Сколько нужно сделать за смену, гражданин десятник?

— Сколько я скажу, столько и будете делать, а я знаю, чего вы сможете осилить! Лишнего не потребую! — повернулся и ушёл.

При разборке кучи сернистые газы едят глаза, проникают глубоко в лёгкие. Глаза сильно слезятся, становится больно дышать, начинаем все кашлять. А в это время стали подходить одна за другой автомашины с углём. Нужно разгружать и закладывать новую печь. Сложили колодец из дров. До самого верха обложили его большими кусками угля. Затем засыпали более мелким, придали куче форму усечённого конуса, а сверху закрыли слоем мелкого шлака. Деревянный колодец подожгли. Процесс образования кокса начался. Теперь осталось тщательно следить, чтобы внутрь печи не засасывался в больших дозах воздух.

К концу дня разобрали две печи и успели заложить две новых.

Порывы ветра превратились в дико завывающий, многоголосый рёв. Вой ветра не прекращался ни на минуту, он только менял тональность, то стонал, жалобно тянул одну надоедливую ногу, то, вдруг вздохнув, гудел, как сотни морских пароходов одновременно на низких басовых нотах. Он ревёт и мечет, сметая на своём пути все преграды — крыши, столбы. Он гудит и как бы радуется своей силе и неистовству.

Люди, изнемогая от напряжения и непосильной борьбы с ветром, мечутся от одной печи к другой, забрасывая шлаком оголённые места раскалённого угля. Но борьба явно становится неравной. Непрерывно несущийся ураганным ветром мелкий снег больно бьёт и обжигает лицо, набивается за воротник бушлата, валит с ног, рвёт из рук лопату.

Уже шесть печей оголены, шлак унесён во тьму бескрайней тундры. Ветер раздул огонь печи — сплошное море пламени, шипящего, потрескивающего от снега, попадающего в них. Ветер подхватывает большие куски угля и несёт их с собой в неизвестность. Как метеоры, они описывают причудливый путь в пространстве и тают в темноте.

Над Норильском проносится чёрная пурга — гроза запоздавшего где-то в пути ненца, гроза оленей, сбившихся в тесную кучу, гроза всего живого и мёртвого. Она сметает со своего пути всё, встречающееся ей, оголяет землю, вырывает прижавшиеся к земле берёзки, заметает и забрасывает снегом жильё и дороги.

Подходить к пылающим вулканам огня стало опасно, ветер может опрокинуть человека в бушующий пламенем и жаром громадный костёр. То и дело начинают тлеть бушлаты, шапки, валенки.

Отступаем, как в бою, отступаем от огня, от летящих раскалённых кусков угля, от миллионов искр, отступаем от газов, насыщенных серой.

Пурга побеждает. В мозгу назойливая мысль — бросить всё, укрыться в ледяном домике, пересидеть этот ужас. Ведь всё равно, не найти таких сил, которые смогли бы победить бушующую стихию. Наши силы иссякли. У оставшихся пяти печей, ещё чернеющих на фоне снега, идёт неравная борьба, но с каждой минутой всё убедительнее бесполезность этого «соревнования».

Сколько же прошло времени? Час, два, три? Кажется — гораздо больше. Триста тонн угля горят, освещая завод заревом. Борьба закончилась полным поражением человека.

Телефонные столбы, столбы освещения давно лежат на земле, все провода оборваны, перепутаны, но на площадке ещё светло, её освещают догорающие печи.

Стягивается кольцо конвоя. Слышна команда:

— Бросай работу! Заходи, все до одного, в обогревалку! Запоздалая команда. Только несколько человек пытаются ещё что-то сделать. Остальные давно в обогревалке. Кто-то ушёл без команды, другие, воевавшие «до последнего патрона», покинули «поле боя» по команде бригадира.

— Проверь людей, бригадир!

— Хорошо, гражданин начальник!

Проталкиваюсь к печке. Это не так легко сделать — печка окружена плотным кольцом.

— Дайте пройти бригадиру! — разноголосо сопровождается моё проталкивание. Сочувствие или насмешка отогревающихся — не понять, но место у печки всё же освобождают. Закоченевшими руками достаю список бригады, выкликаю фамилии тридцати человек. По ответам можно хотя бы отдалённо, пунктирно судить, что за люди пришли со мною сюда в этот день. Все тридцать на месте.

— Гражданин начальник, все тридцать человек на месте!

— Ладно, иди, грейся!

Поверил на слово, не потребовал вывести всех и построить для пересчёта. Пожалел людей?! Или себя?! Пойди, пойми их поступки!

Мы в относительном тепле, нас не хлещет колючий снег, с нас не срывает ветер одежды. Внезапно возникает мысль: а где же сейчас конвой, каково им на бешеном ветру, под открытым небом? И, как бы читая мои мысли, из разных углов слышится:

— Бригадир, зови конвой! Не погибать же им?! Люди же!

— Да, люди, конечно же люди!

Любовь к человеку, а в особенности — попавшему в беду, — характерная черта человечества. И сколько бы ни говорили, что человек человеку — волк, сколько бы ни приводили примеров в подтверждение; своей концепции — всё это не убедительно. Они забывают, что эти извращения — не характерная черта человека, а продукт общественных отношений, результат классового, имущественного, социального расслоения.

Люди, очутившиеся здесь, под сводами слезящегося льда, своим отношением к человеку, стихийным, без речей, агитации и пропаганды, своим сочувствием со всей убедительностью опровергли клевету на человека.

Выхожу. С подветренной стороны, спиной к несмолкаемому ветру, полузанесённые снегом, согнувшись, как бы переломленные в пояснице, стоят пять человек. Это всё, что осталось от бодрых, жизнерадостных, подчас грубых и бессердечных в своей ретивости воинов.

Заходят в наше убежище. Мы теснимся, пропускаем их к печке. Земцов, врач по специальности, а сейчас — «враг народа» с десятью годами за плечами как «шпион в пользу Франции», каким-то не очень чистым носовым платком вынимает из глаз людей кусочки угля и шлака. Облегчённо вздыхая, люди благодарят его за оказанную помощь, предлагают ему закурить — больше нечем им отметить свою признательность. А врач — некурящий — чтобы не обидеть человека, — завёртывает козью ножку и с улыбкой на измазанном лице пускает дым, а закашлявшись, передаёт папиросу соседу.

— Посмотри и мне, что-то запорошило правый глаз, сильно режет, терпежу нет! — протягивая свой носовой платок, говорит начальник конвоя.

Платочек надушен. Откуда-то из темноты слышится голос:

— Ишь ты, как понесло, вроде из парикмахерской!

Ловко и быстро справляется наш медик, получая за это чётко произнесённое «Спасибо!»

— Кому спасибо и от кого?

— Да человеку же — от человека!

Сидим все вместе. Тут же оружие. Оно не стискивается руками солдат, оно стоит между колен у сидящих и прислонено к ледяной стене теми, кому негде присесть. Сели бы, пожалуй, все, но пол мокрый от падающих с потолка капель воды. Под ногами хлюпает. Сидят только те, кто поближе к огню — там вокруг печки деревянные скамейки, да ещё те, кто предусмотрительно прихватил с собой чурбаки и полешки дров. Остальные топчутся в грязи или стоят, опираясь на черенки лопат.

— Значит, смену из зоны не вывели! — говорит один из солдат.

— Да, наверное, сактировали! — отвечает ему начальник конвоя.

— Вот всякий раз после северного сияния бывает пурга, я это уже заметил. В прошлом году в мае семь дней просидели в бараках, никуда не водили, — поддерживая разговор, говорит молодой татарин Ризван Юсуп. Он из Казани, где «готовил взрыв железнодорожного моста». Как вредитель постановлением Особого Совещания приговорён к восьми годам. В Норильске уже третий год.