Шли медленно, равнение в рядах не соблюдали. Отсутствовали обычные крики: «подтянись», «прекратить разговоры», «не курить», «ложись».

Творится что-то невероятное, непонятное и глубоко интригующее.

По обе стороны дороги непрерывно тянутся леса — сосновые, берёзовые, еловые, заливаются песнями неведомые и невидимые птицы, где-то кукушка отсчитывает кому-то многолетие, жужжат насекомые. Прогретый солнцем лес насыщает воздух густым запахом смолы, зелёных листьев, травы. Поляны, опушки, всё придорожье покрыто цветами — жёлтыми, розовыми, синими, голубыми как небо, красными как пламя.

Лес редеет. В лучах солнца ярко белеет оставшаяся позади каменная громада кремля, а впереди золотится прибрежный песок и, уходя в бесконечную даль, горит и переливается тихая, необъятная равнина Белого моря. Вот он, перед глазами, широкий простор воды. Небольшие волны с плеском разбиваются о дамбу, сложенную из дикого камня и ещё не законченную. И, кажется, вечность стоял бы у этой воды, как бы разговаривающей с тобой, что-то заговорщически шепчущей, набегающей и убегающей, как бы играющей в «догони меня».

Чистое небо ласкает своей синевой и глубиной, а к северу, над широким простором моря повисло облако, причудливо меняя свои очертания. Ещё минуту назад оно казалось многоярусной горной вершиной с глубокими ущельями, бороздящими её склоны, а сейчас превратилось в громадного белого медведя, стоящего на задних лапах.

Сколько простора, неземной красоты в этом чистом, таком синем небе и плещущем у самых ног море. Окунуться бы в этот необъятный простор воды, смыть с себя и человечества земные страхи и горе, ненависть и злобу, фальшь и лицемерие, накопившиеся веками и непосильно тяжёлым грузом придавившие его — творца и созидателя прекрасного. Утопить бы все невзгоды и болезни в этом необозримом океане синевы!

Стосковавшиеся глаза жадно ловят вдали очертания горизонта, зелёной равнины и синих лесов за ней. А солнце щедро разливает вокруг мягкое, ласковое тепло.

Полоса прибрежной земли пересечена балочками, деревья с сочной нежно-зелёной листвой живописно разбросаны островками по всей площадке, на которую нас привели. Кое-где, там и сям, разбросаны зелёные ковры сочной травы с цветами, радующими глаз и душу.

Крупные валуны дикого камня возвышаются над землёй, нежный мох пятнами причудливой формы и разнообразной расцветки облепил эти валуны, помнившие и варницы, ежегодно вырабатывающие в семнадцатом веке до ста сорока пудов соли из морской воды в год, и промысловый люд, добывавший здесь рыбу, слюду, железо, жемчуг.

Помнят валуны и строительство грозной крепости, отражавшей нападения заморских кораблей и устоявшей против англичан в 1854-м году. Они помнят остров как крупный религиозный центр дореволюционной России, им памятно Соловецкое восстание 1668-1670-х годов, они видели участников крестьянской войны Степана Разина, пришедшим на помощь крестьянам и посадским людям. Они помнят гордого, вольнолюбивого кошевого атамана Запорожской Сечи Кошельницкого, сосланного сюда Екатериной Великой и нашедшего здесь свой бесславный конец после двадцатипятилетнего «искупления» своей «вины».

И много, много другого видели эти валуны, всего не перескажешь, но сегодня, как никогда за все многовековья и они поражены тем, что увидели и услышали.

Полоса земли вдоль берега моря шириной немногим больше трёхсот метров упирается в отвесную стену скалы.

Строителей и знающих строительное дело вызывают к группе военных, стоящих у небольшой берёзовой рощицы. Подошёл и я. Короткая беседа. Каждому дают пятьдесят человек и квадрат земли для обработки: очистить от леса, валунов, спланировать по уже заготовленным и забитым в землю колышкам-вешкам всю площадь. Камни небольшого веса, которые могут поднять два человека — перенести на носилках к самому берегу и сложить по всей длине площадки дамбу.

— А пока что — всем сесть и отдыхать. О начале работ будет объявлено особо! — так распорядился какой-то большой начальник со шпалами в петлицах.

Ближе к полудню привезли на машинах ломы, кирки, топоры, лопаты, пилы, носилки, тачки, два круга верёвки. Лошадьми подвезли кухни с баландой и в военных повозках — хлеб, ложки, миски, оцинкованные бачки, жестяные кружки. Раздали хлеб по-бригадно, разлили баланду по мискам, выдали по куску жареной трески с овсяной кашей.

Бригады, получившие обед первыми, поели и уже лежали на траве, курили, просто зачарованно смотрели на синее небо и такое же синее море, на траву, жучков, чаек над морем, а многие спали, согретые солнышком.

И вот только после обеда поступила команда приступить к работе. Тысячи людей были «вооружены» лопатами, ломами, топорами, а между ними ходят надзиратели, ещё вчера не допускавшие иметь в камере простую иголку, а за гвоздь, обнаруженный в тумбочке или матраце — сажали в карцер, лишали прогулок, переписки.

И опять навязчивые мысли: где же логика? Куда девалась строжайшая изоляция, была ли в ней необходимость и кому нужен был этот фарс?..

А через час команда: «Отдыхать!»

Пожалуй, это было весьма кстати. Люди, истосковавшиеся по работе, буквально с остервенением набросились с ломами и лопатами на ничем не провинившуюся соловецкую землю.

Одни несли мелкие камни руками, другие несли носилками, везли тачками к морю, третьи выкладывали дамбу. Около больших валунов рыли глубокие ямы и, подцепив верёвками, подваживая срубленными вагами, «хоронили» очевидцев богатой истории монастыря, засыпая их землёй навсегда.

Пилили и рубили столетние сосны, кустарник, красивые ели, выкорчёвывали корни, тут же сжигали на кострах всю мелочь. Обрубленные стволы деревьев подцепляли к машинам, трактору, складывали в штабеля.

Солнце, воздух, нежный запах травы, листьев, сосен, солёный нежный ветерок моря, физическая нагрузка — сразу же сказались на людях, месяцами и годами сидевших в полутёмных кельях-камерах.

Там и сям люди, задолго до команды, присаживались, а некоторые ложились на траву или на нагретый солнышком песок, немного отдышаться, успокоить колотившееся сердце, дать отдохнуть рукам и ногам.

Очевидно, это не ускользнуло от внимания конвоя и послужило причиной объявления отдыха. Творилось что-то непонятное для нас, ещё не решённое.

Ещё больше поразило, когда к нам подошёл командир конвойной роты и предупредил, чтобы мы не надрывались и почаще отдыхали, не дожидаясь общей команды.

Бригада в пятьдесят человек, возглавляемая мною, была направлена на укладку дамбы вдоль берега, а бригадиром я стал по принципу «бригадиров нам не надо, бригадиром буду я».

Не зная, для чего вызывают строителей, я как бы сам напросился на эту должность, объявив себя строителем, будучи по образованию инженером-механиком.

На берегу северного моря я долго стоял, любуясь его бескрайними просторами. И чем дольше не отрывал глаз от этой необозримой глади, тем сильнее было желание стоять и смотреть на однообразное движение волн и без конца слушать их ни на секунду не затихающий разговор с кем-то. Это разговор до краёв заполнял мою душу то тихим, убаюкивающим плеском, то шипением и шумом уходящей волны, как бы чем-то обиженной и недовольной. Ещё через мгновение она возвращалась и уже шаловливо подбиралась к самым ногам, а притронувшись к ним, зовуще убегала назад. Волна не догадывалась, она не знала, что играет с. человеком, одолеваемым тяжёлыми мыслями о неустроенности мира, с человеком, потерявшим себя, избитым, изломанным такими же, как он людьми. Им невдомёк, что природа, создавшая солнце для всех, бессильна против злых людей, отнимающих его у других. Вот она и играет, ласкается, плещет вокруг ног!

Разумеется, зашёл по колени в воду, смочил лицо и осколком бутылочного донышка впервые за полтора года — побрился. Нет, это не то слово, не побрился, а поскоблился, торопясь, срезая и вырывая волосы на щеках и подбородке. Операция, надо сказать, оказалась не только сложной, но и мучительной. С гладкой воды, служившей мне зеркалом, смотрело на меня неузнаваемое, худое, скуластое лицо.