Заглядывание в окна не вызывало протестов конвоя, а потому мы буквально прилипли к ним. Радость была беспредельной. Истосковались мы по картинам, к которым привыкли в оставленной нами позади жизни. Сильно истосковались! Глядя в окна, наслаждаясь всем, что проносилось мимо, мы тщетно пытались догадаться, куда нас везут, что ждёт нас впереди.

За окном открывался простор равнины, временами этот простор заслоняли посадки деревьев, леса. За окном мелькали деревни, засыпанные снегом, железнодорожные будки обходчиков пути, силуэты старинных русских церквей, исполненных величия и достоинства. Необъятные просторы полей и лесов, покрытых снежным покровом, наполняли душу непонятным трепетом и безысходной тоской.

Часа через три нам уже стало известно, что едем на Север — значит, не на переследствие, не в прошлое, а в далёкое, неизвестное будущее.

На станции Марженга нас стало пятьдесят пять человек. Двое новеньких следовали в Архангельск на очную ставку. От них мы узнали, что поезд может следовать в трёх направлениях: в сторону Архангельска, Мурманска или от станции Коноша на Воркуту.

Все мы были уверены, что везут в Архангельск, а в особенности те, кто имел приговоры отбывания срока наказания в исправительно-трудовых лагерях. Даже «тюрзаки», так называли осуждённых к тюремному заключению, в том числе и я, поддались общему настроению. Чем чёрт не шутит, может быть, нам заменена тюрьма лагерями и всех гонят на лесоповал!

Наступила ночь. Поезд торопится уйти от станции, постукивая колёсами во тьме. Через каждые несколько минут мелькают в окнах светящиеся фонари и кажется, что они охотятся за этим движущимся человеческим гнездом и в бессилии что-либо сделать, тонут и гаснут во тьме. Наконец, мигнул последний фонарь станции, и поезд как бы проваливается в бездонную пропасть, бежит от огней, силуэтов зданий к новым огням, станциям и зданиям. Колёса на стыках отбивают время и километры. Иногда в окна врываются огни полустанков и вскоре исчезают, словно вспугнутые грохотом поезда.

Уже остались позади Харовск и Вожега. Утром приехали на узловую станцию Коноша. Здесь могут отцепить вагон и направить нас с другим поездом на Котлас и дальше, в Воркуту. Почему-то очень не хочется в Воркуту.

Поведение конвоя несколько успокаивает. На станции они стали запасаться углём, водой. Принесли несколько пачек махорки и папиросы, взамен на пару добротных хромовых, почти не ношенных сапог Перепелицы. Сам он не курил, а сапоги отдал! Раздали сухари, сахар и по целой селёдке на человека. Здесь селёдка не страшна, воды — сколько хочешь, хоть отбавляй, — и холодной, и кипячёной.

Поздно вечером приехали в Кодино, оставив позади Няндому, Шалакушу, Плесецк, Емцу.

В Кодино высадили тех, что сели в Морженге. Значит, мы едем к Мурманску. В Мурманске председатель окружного исполнительного комитета — уральский рабочий Пётр Горбунов, муж сестры моей жены. Может, встречусь?! Я тогда ещё не знал, что он арестован и расстрелян как «шпион в пользу Англии». В 1955-м году он посмертно был реабилитирован за «недоказанностью обвинения и отсутствием состава преступления».

Итак, едем в направлении Мурманска, а вот куда точно — никто не знает. Конвой или отмалчивается, или отвечает: куда нужно, туда и везут, приедете на место и узнаете.

А ведь от Беломорска нас могут направить и в Сегежу, и в Медвежьегорск, да мало ли мест в Карельской АССР для таких, как мы!

Под утро услышали название станции: Кемь. Вагон загнали в тупик и до самого вечера никуда его не толкали. А когда совсем стемнело, нас разгрузили и провели в какой-то мало освещённый барак. В нём уже было человек триста заключённых. Некоторые из них живут здесь уже больше недели. Барак без нар, но с решётками на окнах.

Тут мы узнали ошеломившую нас, а в особенности «ИТээ-Ловцев», что готовится этап на Соловецкие острова. Тут же нам сказали, что Соловецкий лагерь ликвидирован и полностью превращён политическую тюрьму особого назначения.

Лично я это встретил как само собой разумеющееся, так как мой формуляр вполне отвечал этому. Далеко не так встретили это известие мои товарищи, вместо лагерей попадая в тюрьму, да ещё и особого назначения.

Под утро начали вызывать по десять человек. Явно нарушив принцип карантина, предусматривающий нахождение в последнем не менее трёх дней, в четвёртой десятке вызвали меня, несмотря на моё поступление в карантин только сегодня.

Приказали снять всю одежду. За столом сидят какие-то чины. Опять подробный опрос по формуляру. Женщина-врач, в белом халате, осматривает каждого со всех сторон, как и в Бутырской тюрьме, заставляя поднять руки, присесть, открыть ро г. Очевидно, в её функции и здесь входит не установление состояния здоровья, а предупреждение проноса заключённым запрещённых предметов. Невольно напрашивается один лишь вопрос: на каком факультете и в каком университете она училась такому «врачебному искусству», а ещё очень хотелось взглянуть на её дипломную работу.

Ведут в предбанник, стригут голову, под мышками и везде, где находят нужным. Загоняют в баню. К нашим услугам — горячая и холодная вода, мыло, мочалки и даже полок с вениками. Время пребывания в бане не регламентируется — мойся, пока не надоест.

По выходе из мойки выдали бельё, брюки, рубахи, бушлаты, матерчатые шапки, ботинки без шнурков. Вся одежда новенькая, никем не ношенная. Наша домашняя одежда уже побывала в «жарилке» и общей кучей свалена в сторонке. Приказывают разобрать свои вещи и связать в узлы или сложить в чемоданы. На узлы и чемоданы наклеивают этикетки с фамилией, именем, отчеством (полностью), статьёй, сроком. Ещё раз фотографируют, берут отпечатки пальцев. Наконец, грузят в трюм баржи. На барже крупные белые буквы «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения).

В барже тепло, иллюминаторы почти на уровне воды Белого моря. Через них видна светлая голубизна морозного неба; море на вид холодное, свинцовое. Высокие седые волны бьются о борта баржи и причал.

Маленький буксирный пароходик подхватил баржу, протяжным гудком спугнул тишину безлюдья и, пыхтя, потащил её через море, как бы силясь навсегда оторвать от человеческого жилья, звонких песен, радости и печали человеческой.

Вскоре на горизонте показался чёткий силуэт крепостных стен древнего Соловецкого монастыря, крупнейшего в своё время религиозного центра царской России, основанного ещё в пятнадцатом веке на юго-западном берегу самого большого острова в Белом море приплывшими сюда монахами Савватием и Германом.

Мощные стены и башни Соловецкого монастыря из глыб дикого камня, заснеженные купола Успенского и Преображенского соборов, церкви Усекновения на Секирной горе и десятков других — ценный и неотвратимый своей красотой памятник русского зодчества показался на горизонте во всём своём величии и неописуемой красе.

Главный и самый большой остров, с разместившимся на нём монастырём, окружён множеством более мелких островов и островков. Среди них — Заяцкий, Анзерский, Попова, Савватеевский, Мусалма, Голгофский и другие.

В рукописи 18-го века Государственной публичной библиотеки Соловецкого монастыря о Голгофском острове есть такая запись: «18-го июля 1712-го года иеромонаху Иову под горой Голгофа явилась Богоматерь и сказала: сия гора отселе будет называться Голгофой и на ней устроится церковь и Распятский скит. И убелится она страданиями неисчислимыми».

Свыше двух столетий предсказание явившейся Иову Богоматери не свершалось, а вот к моменту нашего «поступления» в Соловецкую тюрьму остров Голгофа стал очевидцем большой крови и страданий.

Достоверность событий, происшедших на горе Голгофа, конечно, документально не подтверждалась, но рассказы, распространявшиеся лагерной обслугой кемьского карантина, потрясли нас до глубины души. А поведали они нам следующее: в Соловках до недавнего времени был большой лагерь, насчитывающий тысячи заключённых. Особенностью его было исключительно жестокое обращение с лагерниками. Все хозяйственные и административные должности (коменданты, нарядчики, десятники, бригадиры, каптёры, хлеборезы, работники пекарни, кухни-столовой, бани и др.) комплектовались исключительно из рецидивистов — крупных воров, убийц, бандитов, грабителей. Издевательства, произвол, грабёж, битьё работяг по поводу и без всякого повода превратились в повседневность, поощрялись вольнонаёмной администрацией. Зимой полураздетых, голодных заключённых выводили на замёрзшее Белое море, заставляли пробивать во льду лунки на некотором расстоянии одна от другой, а потом требовали переносить вёдрами воду из одной лунки в другую. Тех, кто как-то сопротивлялся этому (не набирал полных вёдер, медленно нёс их, изображал на своём лице недовольство) бригадир избивал до потери сознания, а начальник режима водворял в карцер. Издевательства и произвол, творящиеся на острове, стали достоянием каких-то кругов в Англии. По одной версии, англичане узнали об этом от бежавших из лагеря заключённых, по другой — по прибившимся к берегам Англии брёвнам, с вырезанными на них рассказами о творящемся в лагере. Свидетельств в пользу второй версии было гораздо больше, чем первой.