И так сутки за сутками, месяц за месяцем. А сколько их ещё впереди?! Выдержат ли нервы, мозг, тело?!
В камере двенадцать человек. Как различны эти люди! Неумолимая злая воля палача свела их в эту сырую, полутёмную, даже в яркий солнечный день, камеру. Общее в них одно: все они несчастны, у каждого из них мысли о семье, близких людях, о несправедливости, о свободе. Кто же эти люди? Неужели это всё враги, посягнувшие на святыню — свою Родину, взрастившую их?
Вот электромонтёр-практик Перепелица Пётр из Харькова, полуграмотный рабочий, демобилизовавшийся из Красной Армии по окончании Гражданской войны. Отмечая день своего спасения при наступлении через Сиваш под Перекопом против врангелевцев, в узком кругу своих товарищей, благодарил своего друга, вынесшего его тяжелораненого из холодной воды Азовского моря; а, выпив лишний стакан вина, высказал своё недовольство порядками на электростанции, где работал линейным электромонтёром.
— Сами сидят в кабинетах, им тепло и ниоткуда не дует, а рабочим жалеют дать телогрейку да рукавицы!
— А ты бы пошёл в завком, в партячейку, ведь люди же там!
— Ходил, а что толку, я же и виноват остался, видишь ли — подбиваю рабочих против них!
За «подготовку взрыва станции» получил десять лет лагерей и пять лет поражения в правах как вредитель-диверсант.
А рядом со мной — дорожный мастер Струнин. Он из Воронежа. Долгий путь путевого рабочего сделал его путевым мастером. Никогда не думал и не гадал этот рабочий, что посадят из-за лопнувшего рельса на его участке, по которому он пропустил один поезд, предварительно положив металлическую подкладку, как это делали многие до него и как это будут делать многие после. Так его учили, так делали дорожные мастера, учившие его. Клали подкладку, пропускали на малой скорости поезд, а после его прохода сразу же меняли рельс. Таким образом не нарушали график движения и ремонтировали путь. Не гадал и не думал, что это было «вредительство» и «подготовка крушения поезда Сталина».
Вот за это он теперь проведёт долгие десять лет в этой тюрьме, хотя осуждён трибуналом к отбыванию наказания в исправительно-трудовых лагерях.
А бок о бок с ним — председатель областного профсоюза металлистов города Ленинграда, старый рабочий, коммунист, участник Октября, штурмовавший Зимний дворец. А получил десять лет за «шпионскую деятельность». Он принимал и «кутил» на банкетах с представителями рабочих делегаций из Германии и Англии, приезжавших в Ленинград по приглашению облпрофсоюза.
Иван Петрович Степанов, он же наш «дядя Ваня», как называли мы его, до своего председательствования прошёл длинный путь рабочего Обуховского завода, брал с боем царский дворец в семнадцатом. Всё мечтал дожить до встречи со своими внуком и внучкой. Для них «деда Ваня» был в длительной командировке. Не дожил он до встречи, командировка оказалась вечной. Обманул он и следователя, и своего судью — умер. Не перенесло его сердце тяжёлого этапа Великим северным путём в Норильские лагеря. Это было уже в 1939-м году, летом.
А вот инженер одного из крупных московских заводов, не то электролампового, не то ГПЗ, получивший шесть лет по решению Особого Совещания за контрреволюционную агитацию. Он в кружке по изучению истории партии «не по Сталину» формулировал понятие о коллективизации сельского хозяйства, беря под сомнение методы и формы проведения её на местах и высказывая, что статья «Головокружение от успехов», по его мнению, появилась несколько поздно.
А рядом — тоже инженер, но военный — артиллерист из Дальневосточной Армии, получивший пять лет за контрреволюционную военно-заговорщицкую вооружённую деятельность. За такое большое преступление — и всего пять лет.
— Повезло тебе, Виктор Морозов! — говорили в камере. — Ведь ты был близок к командарму Блюхеру, к его близкому помощнику — Лазарю Аронштаму!
А ещё дальше — седоусый бухгалтер КВЖД — Сахно Георгий Гаврилович, которого торжественно и многолюдно встретила Москва после передачи КВЖД Китаю и без всякой торжественности, буднично и крайне малолюдно осудили на шесть лет за контрреволюционную агитацию, выразившуюся в рассказе на профсоюзном собрании о своей жизни в Харбине, о стремлениях скорее возвратиться в Москву.
С нами и нумизмат — семидесятилетний профессор из Армении Джалатян, осуждённый на десять лет за дневник, в котором он день за днём в течение тридцати лет записывал свои мысли, чувства, думы.
А рядом с ним мальчишка Ваня Кокорев, колхозник из Подмосковья, возвращавшийся со свадьбы любимой девушки, вышедшей замуж за близкого товарища, и на одном железнодорожном полустанке вскочивший на вокзальный диван и крикнувший пустому залу о своём недовольстве колхозной жизнью. На его беду в зале оказались агент ТОГПу и уборщица. Ему дали десять лет за подготовку покушения на Вождя. Кстати, сам он не помнит ни первого, ни тем паче второго — по случаю чрезмерного опьянения на свадьбе; — и узнал обо всём лишь от следователя.
Позднее, года через три, этот мальчик лучше всех копал ямы для столбов Тульского забора в насквозь промёрзшей земле Норильска.
С нами и член бюро Московского комитета комсомола. Ему девятнадцать лет. Он, так же, как и я имеет восемь лет тюремного заключения за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Когда он стал троцкистом и в чём выразилась его деятельность известно только его следователю и Особому Совещанию. Сам же он этого не знал. Он очень любил Косарева и недоумевал, почему был арестован секретарь ЦК ВЛКСМ. «Секретарём МК» мы его называли во время этапа в Соловки.
Самым нетерпимым к малейшим нашим высказываниям с сомнениями в справедливости сделанного в отношении всех нас был член бюро Свердловского обкома ВКПб Токарев. Осуждённый на десять лет за контрреволюционную деятельность, он считал невиновным только себя одного. Всех остальных рассматривал как действительных врагов народа, заслуженно несущих наказание. Этот Токарев только после реабилитации его в 1955 году осмыслил то, что многие из нас каким-то внутренним, я бы сказал, не совсем осознанным чутьём, начинали, если не понимать, так чувствовать ещё тогда.
Двадцатилетний студент, красавец из цветущей Грузии, тоже имеет десять лет. Он больше всего возмущается своей статьёй. Почему его обвинили в исторической контрреволюции, когда для него ещё своя история не начиналась.
— Как я мог быть дашнаком и муссаватистом, когда эти партии были в Армении и Азербайджане, как я мог быть членом этих партий, когда год моего рождения почти совпадает с полным разгромом этих партий?!
И, наконец, двенадцатый «апостол», как мы его называли, Коля Фендриков — оказался самым обиженным, кровно обиженным человеком. Да как же не обижаться? (Кстати, мы ему искренне сочувствовали.) Из профессионального вора, успешно подвизавшегося на дальневосточных скорых поездах, чем он гордился, его превратили в «политику», «фраера».
— Ну необидно ли, б… буду! — твердил он. — Когда б сняли с дела, ну уж ладно, а то попал под «изоляцию»!
До этого был два раза судим, права на проживание в Москве не имел, а чёрт сунул заехать к «корешам». Ну всех и «прихватили»…
— Какая же у тебя сейчас статья?
— Саботаж, — отвечал он.
Ему очень нравилось это слово, и он его часто употреблял к месту и не к месту. Его профессия требовала от него быть не только внешне интеллигентным, начитанным, но и иметь эти данные по-существу. Нужно было и пассажирам — своим жертвам — не только представляться студентом, но и оправдывать это на деле.
И тут, нужно отдать ему должное, — он действительно много читал, знал на память множество стихов. Язык у него был хорошо грамотного человека. Он много знал песен и хорошо пел как общепринятые, так и блатные песни.
Вот и все, кто волею судьбы были объединены в этой камере. О чём же думают эти люди? О чём они говорят в нескончаемые, пустые, один на другой похожие дни?
От нудного ничегонеделания говорят о чёрте и боге, о природе Украины и Кавказа, об Урале и Дальнем Востоке. Нет разговоров о Крайнем Севере и Сибири — никто из состава камеры там не бывал. Виктор Морозов и Георгий Сахно видели её только из вагона, а Токарев хорошо помнит бои с Колчаком, но совсем не помнит природы, кроме лютых морозов, а об этом мы и сами были наслышаны в достаточной степени. Очень часто говорим о правде и лжи, добре и зле, ещё чаще о справедливости и её антиподе — несправедливости. А когда некоторые заговаривали (я имею в виду инженеров) о бесконечно малых величинах, пространстве, времени — их перебивают вопросами: а скоро ли прогулка, что дадут сегодня на обед, когда же поведут в баню… Такие темы не привлекали общего внимания.
