Не могу вспомнить только три фамилии, но вижу перед собой этих людей как живых.

Лагерная зона соединялась с производственной километровым коридором из колючей проволоки. Высота этого проволочного забора с наклонённым внутрь коридора проволочным же козырьком достигала трёх с половиной метров, ширина — около десяти метров на всём его протяжении.

Выходя из жилой зоны через вахту, попадаешь в этот коридор — длинную клетку, и дальше следуешь до вахты производственной зоны без конвоя и его «молитв». Всё это напоминало выход львов или тигров на цирковую арену.

Проходить коридор полагалось без остановок, быстрым шагом по-бригадно. Часовые на вышках, расположенных вдоль коридора, окриками подгоняли идущих. А так как наспинные номера с вышек хорошо просматривались, «собачиться» с караульными никто и не пытался и выполнял их требования — ускорял шаг. Мне кажется, что если бы этих часовых не было совсем, особых задержек в перемещении всё равно не было бы, так как никакого удовольствия шагать по такому «проспекту» никто не проявлял — уж слишком гнетущее впечатление он производил.

В зоне проволочный забор находился далеко, его просто можно было не замечать, а в этой ловушке ты поч ти физически ощущаешь прикосновение колючей проволоки к телу. И справа, и слева перед глазами эти колючки; козырьки нависают над головой, усиливая ощущение острого унижения и полного бесправия. Всё время кажется, что ты — скотина, подгоняемая окриками часовых с автоматами, прижимаемыми к груди. Гадко становится на душе от сознания беспомощности и обречённости.

Наличие коридора не исключало обысков на обеих вахтах, но избавляло от конвоя и собак. Входя в коридор, мы подвергались ощупыванию, иногда нас раздевали и разували, затем мы шли под неусыпным оком караула и всё же на другой вахте с нами проделывали всё то же самое, что и на первой.

Почему и зачем? Спросите их! Только вряд ли и они смогут дать какой-нибудь вразумительный ответ. Разве только «нам велят, а мы люди маленькие».

Работа в технологическом отделе оказалась интересной уже хотя бы потому, что была чисто инженерной, требующей некоторого творческого напряжения и каждодневного повышения знаний. Коллектив подобрался, как говорилось выше, исключительно дружный и высококвалифицированный. Г.М. Эдельман оказался исключительно хорошим и чутким начальником. И потому, что на своей шкуре испытал всю «прелесть» положения заключённого, и потому, что по своей натуре был человеком с высоким интеллектом. Уравновешенный, всегда спокойный, вежливый. Знающий инженер.

Однако положение его на заводе не было достаточно крепким. Начальник завода Горяивчев явно его недолюбливал, как и многих других, кто хоть чем-то выделялся. А Эдельман, безусловно, выделялся. Он был намного грамотнее Горяивчева, культурнее, более эрудированным в области техники, да и в части общеобразовательных знаний. Будь он полностью вольным, безусловно, заменил бы Горяивчева, что настораживало и просто пугало последнего. Он тормозил начинания Эдельмана, а в ряде случаев просто присваивал их себе. Эдельмана это сильно обижало, давило его. Он был грустен ещё и потому, что не было ответа из Москвы на его просьбу о полной реабилитации и получения права выезда в Москву.

Е.Н. ЛОДЫГИНА

Через месяц в отдел пришла работать Екатерина Николаевна. Не обошлось и здесь без нечистой руки Горяичева. Начальником ОТК на заводе был пьяница Пахмутов, его друг и приятель. Вместе они пили спирт, вместе охотились и ловили рыбу. Лодыгина мешала Пахмутову пропускать недоброкачественные изделия, а это не могло нравиться собутыльникам, рвавшимся во что бы то ни стало, даже за счёт качества, перевыполнять план и получать премии.

Боясь разоблачения, её убрали в технологический отдел, подальше от мастерских.

Друзья познаются в беде. Беда, постигшая таких, как я, была неизмеримо велика. А потому чувствительность ко всяким проявлениям подлости, какой бы тогой она не прикрывалась, к малейшим проявлениям человечности, как бы она не пряталась, не ускользала от зоркого взгляда заключённых. Каким-то особым чутьём, по самым незначительным фактам, мы распознавали, с кем имеем дело.

Длительное пребывание в тюрьмах, а потом в лагерях, в порядке ли самозащиты и борьбы за жизнь, выработали у многих привычку и способность больше видеть, больше слышать, сильнее ощущать и чувствовать.

Так, Екатерина Николаевна, сама не замечая того, дала нам основание чувствовать не просто человеческое, но чисто товарищеское отношение её к нам. Она не напрашивалась на это, ничего предосудительного, даже со стороны ортодоксального Киссельгофа, секретаря партийной организации завода, она не делала. Её уважали, любили, и не дай бог, кто-нибудь попытался бы её обидеть, — он стал бы нашим общим обидчиком, что и случилось с Горяивчевым, замахнувшимся на неё.

Что же всё-таки было в ней обаятельного? Чем она заслужила такую высокую оценку?

Тем, что была ЧЕЛОВЕКОМ, верила в ЧЕЛОВЕКА, каким-то внутренним чутьём понимала трагедию, окружающую её и, как только могла, протестовала против произвола. А её отношение к нам, повторяю, товарищеское отношение, это было ничто иное, как протест против совершённого и совершаемого!..

И она была отнюдь не одинока, таких было МИЛЛИОНЫ! Это и составитель поездов, поднявший письмо на пути следования столыпинского вагона в Вологде, это и Златин, заместитель начальника шахтёрского лагеря, Муравьёв и Кухаренко с обогатительной фабрики в Норильске, это и секретарь по промышленности Улан-Удинского комитета партии, и Клавдия Григорьевна Ведерникова, начальник КВЧ, и Анастасия Круглова, начальник УРЧ промышленной колонии в Улан-Удэ, и вольнонаёмный врач Мохова в Инте, Калинин, Колмо-зев, Норин, работники рудоуправления в Гусиноозёрске, и даже Шапиро, Шутов, Новиков и многие, многие другие, всех не перечислишь и не назовёшь, да и вряд ли это необходимо. ИМЯ ИМ — МИЛЛИОНЫ!

Валентина Тур была менее эмоциональной, чем Екатерина Лодыгина, более сдержанной. Высокая, стройная, красивая, она в силу занимаемого ею положения в интинском обществе, не позволяла себе быть такой непосредственной, как Лодыгина, но и она была в числе протестующих. Полюбила заключённого Евгения Костюкова, и, как только он был освобождён, бросила своего мужа и уехала с ним в Туркестан.

Никогда не унывающий Осадчий, как говорится, время от времени будоражил весь отдел. То острым анекдотом, то каким-то ловко переданным случаем из морской жизни, то просто мечтами о будущем.

Работал о очень легко и смело — так же и жил. После освобождения остался в Инте механиком крупнейшей шахты, где в своё время я со Скитевым устанавливал копёр.

В конторе отдела мы имели сахар, чай, продукты из посылок, в большом количестве табак и папиросы. Имели даже свою опасную бритву. Продукты хранились в столах вольнонаёмных, так как их столы были экстерриториальны и обыскам наскакивающих надзирателей не подвергались (это им запрещалось). Зато уж в наших столах они рылись беспощадно и с самозабвением. И ведь характерно то, что они великолепно знали, что у нас им ничего не найти, знали, что мы всё храним у вольнонаёмных, и всё же не проходило ни одной недели без обысков.

Бритву мы хранили в полом железном цилиндре, с искусно подогнанной пробкой на резьбе. Валик лежал открыто на столе в куче различных деталей, подлежащих эскизирова-нию. Иногда этот валик попадал в руки надзирателя, он его вертел во все стороны и, не найдя криминала, клал обратно.

— Гражданин начальник, там в углу есть тряпка, можно вытереть руки, — говорил в этих случаях кто-нибудь из нас.

Бриться старались утром, до прихода вольнонаёмных, приходивших на работу на целый час позже нас. Утреннее время было выбрано не случайно — в эти часы, как правило, обысков не было. А если бы даже кто-нибудь случайно и неожиданно наскочил, — бреющийся был бы предупреждён постом, выставленным у входа в отдел.