И вдруг изменник Родины, с пятнадцатилетним сроком, назначается помощником коменданта! Вслед за этим назначением врачей начинают таскать в «хитрый домик», а хирурга с большим врачебным стажем вообще изолируют с водворением в БУР (барак усиленного режима).

Вообще, такие и подобные им факты, когда ни с того ни с сего людей сажали в карцер или БУР, имели место довольно часто и уже не производили особого впечатления. Всё это в достаточной степени примелькалось и не являлось сенсацией. Но арест всеми уважаемого врача, спасшего многих от неминуемой смерти, имевшего авторитетный и решающий голос в комиссии по определению группы здоровья, честно обращавшегося с медикаментами, присылаемыми заключённым в посылках, расширившего и оборудовавшего стационар, произвёл эффект разорвавшейся бомбы.

Все помнили его операцию в первый день прихода в лагерный пункт номер три.

У заключённого Потапчука — заворот кишок. Он дорвался до посылки и съел всё её содержимое — брынзу и колбасу — в один присест. Начальница санитарной службы из фронтовых сестёр забегала, ища хирурга по всей зоне. Врач осмотрел больного и заявил о необходимости немедленной операции.

Операционной в зоне ещё нет, как нет ещё и помещения для санчасти. Лагерный пункт принимал первую партию заключённых и, естественно, не был подготовлен, так как этап пришёл на целую неделю раньше, чем его ожидали.

Лично принадлежащий Калугину хирургический инструмент был у него отобран при обыске ещё во время отправки этапа из Инты. Начальница санчасти принимает меры к возвращению его владельцу.

Оперуполномоченный Редькин как попугай твердит, что это не положено, и что он этого не допустит. С личного согласия Калугина инструмент в небольшом чемоданчике передаётся начальнице; санчасти.

На вахте составляются два стола — только там есть электрический свет — бараки ещё не освещены. Столы покрывают простынями. На кухне срочно кипятят воду, стерилизуют инструмент. Конечно, говорить о каких-то элементарных нормах, соблюдаемых в операционных, не приходится. Их, безусловно, здесь не соблюдают.

И всё же операция началась. Вскрыта полость живота. И в это время на вахте — операционной — гаснет свет: отказал движок.

Несколько человек держат коптилки, а врач делает своё дело. Начальница санчасти ему помогает — пригодилась фронтовая практика.

Операция закончилась, хирург благодарит своего ассистента и непосредственную начальницу. Прооперированного помещают в будущий стационар, а пока что — в тёмный барак. Чемоданчик с инструментом опять переходит в руки начальника режима.

Калугин не отходит от больного, он не может отойти от него.

А на следующий день он спасает жену старшего надзирателя, прооперировав ей запущенный аппендицит.

Он развивает чисто фронтовую деятельность, подбирает врачей, оборудует стационар, операционную, амбулаторию, принимает больных, лечит, оперирует.

К нему на операционный стол кладут и вольнонаёмных, его вызывают на квартиры командного состава лагеря.

Стройный, высокий, красивый, всегда подтянутый Калугин завоёвывает всеобщее признание и уважение. Его заключение для начальницы санчасти — закон.

Первый его помощник — тоже военный врач, но терапевт, товарищ Земцов, Михаил Иванович. Они друг друга дополняют во всех их делах.

Так что же Калугину предъявляют? Ни много ни мало — подготовку к побегу!

Оперуполномоченный Редькин, гроза лагпункта, был страшен тем, что в своей работе он пользовался всеми доступными ему средствами, как бы гадки они ни были.

Донос, клевета, инсинуация были главным и основным его оружием. Грубость, наглость, жестокость, удивительная тупость и крайняя ограниченность — это портрет Редькина во весь его рост. Конечно, нельзя сказать, что он был каким-то исключением. У подавляющего числа тюремщиков природная ограниченность — присущее им качество, но у него это выпячивало больше, чем у других.

Питательной средой в деле, создаваемом против Калугина, являлся Мирзоев. Это только он мог подсунуть незадачливому начальнику следующие сведения: врач Калугин выносит из лагерной зоны в чемоданчике табак, сухари, сахар, часто говорит, что им поможет «зелёный прокурор», идя в посёлок, обувает болотные сапоги, не ест того, что ему приносят из столовой и, пользуясь своим положением, дискредитирует начальника санчасти.

Что ж, обвинений предостаточно для того, чтобы не только посадить Калугина в БУР, но даже для создания судебного дела. Не хватает только одного — подтверждения всего этого хотя бы двумя свидетелями.

Один-то человек уже есть — сам Мирзоев. Об этом выяснилось на допросах, учинённых Редькиным. Оперуполномоченный ссылался на его показания (тоже мне — следователь!). А вот второго свидетеля завербовать так и не удалось, несмотря на угрозы перевести на земляные работы и на обещание в награду всяческих благ от имени Родины.

А допрашивались все работники медицинской части лагеря.

Все они, конечно, знали, что хирург Калугин действительно не пропускал ни одного удобного случая, чтобы вынести из зоны какое-то количество табаку и продуктов для передачи их своим однополчанам из других лагпунктов, оказавшихся в худших условиях, чем он сам, и работавших на земляных работах строящегося клуба для вольнонаёмных. Все знали, что «зелёный прокурор» — это весна, солнце, тепло, которые помогают окрепнуть его больным. Знали и то, что сапоги — это мечта каждого заключённого, а врач — такой же заключённый и ему присущи те же чаяния, что и всем. А то, что он их обувает, выходя 15 посёлок, вполне оправдываемо, так как там грязь непролазная. Ни для кого не было секретом, что свой паёк он часто отдавал Мирзоеву, имея для себя продукты более качественные, чем лагерная баланда. Этими продуктами его забрасывали сами вольнонаёмные, которых он лечил. А дискредитация своего непосредственного начальства выражалась в том, что он, пользуясь по праву расположением к себе, часто влиял на неё и добивался, в противовес решению оперуполномоченного, кого-то освободить по состоянию здоровья от этапа, от тяжёлых работ, от карцерного содержания.

Ни один допрашиваемый не подтвердил показаний Мирзоева. Все в один голос говорили о достоинствах Калугина, приводили примеры спасения им десятков людей от неминуемой смерти, о его добросовестности, честности, чуткости к людям. Его называли человеком номер один.

И вот, несмотря на абсурдность обвинений, полное отсутствие каких-либо показаний, кроме мирзоевских, Редькин упорно продолжал держать его в БУРе и даже без вывода на работу.

Не берусь утверждать, что наш хирург был совершенством в своей специальности, но и одним везением нельзя объяснить сотни успешно проведённых им операций без смертельных исходов, и полным выздоровлением прооперированных.

В больнице посёлка вольнонаёмных были уже свои хирурги, но во всех тяжёлых случаях приглашали нашего хирурга, если не для проведения самой операции, то для консультации.

Заместителя начальника лагерного отделения капитана Шапиро привезли к нам в больницу с приступом острого аппендицита. Он настаивает на том, чтобы операцию проводил Калугин. И тут выясняется, что хирург содержится в БУРе без ведома лаготделения. По крайней мере, без ведома заместителя (Шапиро). Шапиро узнаёт об этом лишь на «подступах» к операционному столу.

Кстати, нужно отметить, что ближе к 1953-му году оперуполномоченные всё больше и больше подминали под себя лагерное начальство. «Хитрый домик», с его таинственностью и неограниченными правами, наводил ужас на заключённых и подстерегал на каждом шагу вольнонаёмных. Немудрено, что ни начальник лагпункта, полковник Новиков, пи его заместитель капитан Саввин, ни начальница санчасти не вступали в открытый бой с Редькиным.

«Дело о подготовке группового побега» — это не отказ от работы, даже не лагерный бандитизм, это посягательство на саму систему, на устои. Так не лучше ли немного повременить?

Конечно, в настоящее время можно с возмущением удивляться такому измельчанию людей, но то время было иное, страшное время беспримерного произвола и беззакония.