Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия.

Зачем нужно, она и сама не знала.

Куда чаще она смотрела на них чужими глазами и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у «Короля» и «Звезды» что-то сломалось или сошло с петель.

– А как лучше? – спросила она, ласково поглаживая его щёку. – Свят?

– Лучше полностью, – поджав губы, отозвался он. – Святослав.

* * *

Ни черта. Ни черта ты обо мне не помнишь. Ни черта ты обо мне не знаешь.

Он поднялся со стула, и девушка томно прижалась к нему всем телом, пустив в ход свои основные козыри. Он миролюбиво провёл ладонью от её плеча вниз по спине, перетекающей в изящную поясницу и прелестно оформленные ягодицы.

Эту долбаную безупречность спину не заставишь вырядиться в просторную рубашку.

Когда клетчатая лучница смотрела себе за спину, у неё на шее тонкой струной дрожало тугое сухожилие. Оно крепилось к острой ключице…

…как тетива её невидимого лука крепилась к его гладкому концу.

Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость.

Девушка послушно обвила руками его шею и запрокинула голову, настойчиво лаская языком его нижнюю губу.

Он мягко отстранился и провёл пальцем по её пухлым губам.

– Нет. Устал. Кожа плавится. Поеду один.

А завтра ты в двести первый раз спросишь, кто такой высокий сенсорик.

Не впервые слыша подобные слова, она разочарованно кивнула, но промолчала.

Прекрасно, сегодня можно хотя бы не оправдываться.

Ещё раз быстро прижав губы к её губам, он отбросил со лба волосы и шагнул за дверь.

Под солнечным сплетением горело желание рвануть по коридору бегом. Ещё три часа назад он шагал к умывальникам, с теплотой в груди рассматривая облупившуюся краску на стенах. Тогда его даже не особенно беспокоил мокрый носок и мерзкая лужа в туфле. А сейчас и высушенный носок не спасал от новой сырости в душе.

Нужен воздух.

Ну ты, Марина, смешная, ей-богу. «Запомнил номерок?»

Я кинестетик, Марина, но я, Марина, не имбецил.

Выскочив на улицу, он втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места.

Наконец юркнув на сиденье, он ударил по рулю, по-пенсионерски протяжно охнул и вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений – и стучащий в ушах набор цифр вбит в телефонную книгу. «Имя контакта».

Вскинув голову, Свят рассеянно уставился в зеркало заднего вида. Глаза цвета тёмного пива были уставшими и пустыми.

Записывать как есть нельзя.

Долго думать сил не было – и пришлось довольствоваться первой основной ассоциацией.

Пробежав пальцами по клавишам, он вписал в поле пять английских букв. «Goldy»2.

Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал телефонную книгу, где Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.

Пора было включать фары и выстраивать в голове маршрут до квартиры.

…Дворники орошали стекло монотонными судорогами, рассеивая и без того вялое внимание. Вокруг машины уныло хлюпали причины и последствия событий дня. Узел между глазными яблоками ещё гудел, но уже без шипов – скорее по старой привычке.

Засыпающий город вздрагивал от скрежета ползущих по нему троллейбусов.

Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в окнах зданий и зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс верного друга и оседал на мокрый асфальт.

Вполуха слушая мысли, Святослав устало следил за бодрыми светофорами.

Что в Вере Улановой раскрасило его солнечное сплетение в цвет её взлохмаченных волос?

Что в ней было или…

До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До ощущения ладонью тёплого дна тарелки канат между глазами был плотным, а после – ослабился. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после – растворился.

До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки…

…а при взгляде на эти ключицы ему было тихо.

Она не создавала, а забирала. Не давала, а отнимала.

Забирала беспокойство и отнимала напряжение.

Стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было. То, без чего его высокая сенсорика не билась в висках, а сворачивалась послушным зверем.

В ней не было чего-то, что его сильно бесило.

Бесило до дрожи.

Не было пронзительного голоса? Да, но нет.

Не только.

Не было навязчивых нарушений личного пространства? Да.

Но нет. Не то.

Шины зашелестели, соприкоснувшись со знакомой гравийкой возле подъезда.

…И только открывая дверь идеально подходящим к ней ключом, он вдруг замер, ясно осознав, чего же не было в Улановой.

Того, что хлопало над ним крыльями ежесекундно.

То, чего не было в Вере, превосходило по омерзительности столовские жареные пирожки и общественные туалеты. То, чего не было в Вере, уже выело ему всю душу, в избытке присутствуя в тех, кто ежедневно сновал вокруг.

В Вере Улановой не было долбаной уродской безупречности.

Это было чертовски бессмысленно.

Отвратительно.

Гладко на страницах, но колюче в голове.

Вера с трудом открыла глаза пошире и уставилась на новый абзац.

Пора проверять фразеологизм про спички на фактическую эффективность.

Было почти десять вечера, и мозг утекал через уши, прихватывая с собой строчки из Хартии Вольностей. Пожалуй, не стоило уже в октябре браться за разбор курсовой работы.

Если бы это не было так чертовски интересно.

Перевести Хартию Вольностей на родной язык, вложив в перевод собственное видение. Облачить идеи Хартии в слова, живущие между её нейронами.

Крайне заманчивая идея. Невероятно интересная работа.

«Выявить и отразить в переводе стилистические нюансы исторических правоведческих текстов; обыграть морфологические нюансы на базе прагматического подхода, что ведёт невидимые линии между представителями разных языковых сред».

Примерно так она бы записала задачи работы, сядь она за стол до проклятого звонка.

Теперь быть умной было стыдно.

Чёртов грёбаный Шавель.

Стоило вспомнить разговор – и между глазными яблоками ожили полоски, которые напоминали липучки: одна полоска шершавая, а вторая – колючая. Потираясь друг о друга, полоски отдавали в виски таким скрежетом, что гул в голове походил на поросячий визг.

После телефонного скандала Шавель упорно не писал. Ни строчки.

Завтра придётся прогнуться под привычный мир и позвонить своей капризной принцессе.

Нужно ему сказать.

Собраться с духом и сказать.

«Дима, я чертовски устала от наших отношений».

– А может, назвать это шёлковой удавкой? – предложила Интуиция, что испытывала особую страсть к оксюморону. – Нет, лучше заботливой пыткой.

Дима лишал её воздуха уверенности в чувствах и мыслях всякий раз, когда открывал рот.

Когда он держал рот закрытым, он, пожалуй, порой был даже милым.

Он проворно опускал её на землю, соберись она улететь повыше. То, что она в себе считала плюсами, он называл глупостями. Её убеждения он именовал наглостью, а порывы и мечтания ловко заворачивал в обёртку вины. Ему было упорно мало её присутствия.

Мало её слов – «сдержанных» и «не тех». Мало восторгов. Мало внимания.

Мало комплиментов и проявлений чрезвычайно важной для него собачьей верности.

Нужно ему сказать.

«Дима, мне слишком мешает вата имени тебя вокруг плеч и горла. Мне мешают твои цепи и удила. Я хочу сама решать, что для меня лучше. Я не хочу тонуть в непонятной вине. Я хочу жить без оглядки на твою злобу. Я не хочу быть виноватой в том, что я это я».