В полдень же понимаешь – не прояснится.

Не скоро.

В холле университета пахло людьми и суетой – как раз в том объёме, который часто доводил его до рвотных позывов. Куда бы ни катились облака по шкале отвратности, по сравнению с толпой, толкущейся в замкнутом пространстве, облаками хотя бы можно было дышать.

Как абсолютно каждый долбаный день.

Необходимость непрерывно общаться и быть на виду бóльшую часть дня заполняла мозг туманом и основательно понижала ясность мышления.

Даже не понижала, нет. Сужала коридор ясности.

И коридор этот становился социально-одобряемой точкой зрения.

Он фыркнул, смакуя удачную аллегорию. Думать солидно сил сегодня не было.

Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться не касайтесь меня к выходу. Несколько знакомых лиц успели выплюнуть по паре приветственных лозунгов и даже получить ответные жесты в духе столь необходимого сраного этикета.

Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух.

Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к разноцветным плиткам, никуда уже не торопясь.

А вот он торопился.

Привычный маршрут и алгоритм – вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке, нажатие кнопки на пухлом ключе, шаг по сухой траве – сегодня обновился шлепком туфли в замаскированную листьями лужу.

– Да твою-то мать! – запоздало выругался парень, с уже ненужной резкостью отдёрнув ногу от воды.

Плюхнувшись на сиденье, он рассеянно оглядел приборную панель и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания. Метнув рюкзак на заднее сиденье, он машинально уставился в зеркало заднего вида и поймал взгляд злобных глаз цвета тёмного пива, на которые падали зачёсанные назад утром – но безнадёжно растрепавшиеся уже к полудню – чёрные волосы.

К лобовому стеклу намертво прилипла влажность густо-жёлтого октября.

Выехав с парковки, он лениво откинулся на сиденье, следя за медленным потоком машин, что огибал Ауди плавной лентой. По обеим сторонам дороги вальяжно плыли живописные здания, совпадая по цвету с залившей город осенью.

С корабля на бал, твою мать.

…Наверное, стоило бы сказать ему напрямую, что он не собирается и дальше участвовать в этом показушном дерьме. Рома пытается заткнуть им каждую дыру, как будто бесконечная реклама потомка может вызывать у коллег что-то ещё, кроме растущего раздражения. Как будто если потомок продемонстрирует чудеса логики и риторики, предку выделят место под солнцем и орден на грудь.

Ему говорили и говорят, безусловно, что в нём на глазах разгорается та самая правоведческая искра, которая способна на уровне интуиции распутать заросшее по уши дело и вывести на чистую воду и обвинителя, и подозреваемого, и истца, и швеца, и жнеца. Но как не хотелось превращать эту искру во что-то бумагомарательное, присутствуя рядом с ним на обсуждениях в роли болванчика.

Собачки на бардачке, которая с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.

Парень двинул губами в чуть заметной ухмылке. Собачка на бардачке.

Идеально.

Он так долго искал эквивалент своей роли в этих охренительных мероприятиях.

Надо взять и сказать ему. Собрать слова во фразу и сказать.

…«Рома, я не хочу участвовать в процессах сбоку от тебя. Ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Не подталкивай меня за кафедру и не вскидывай подбородок в слишком очевидном тщеславии. Они видят лишь малолетнюю копию опытного надоевшего до рвоты правоведа. Тебе пофигу на то, что я как фантик, прилипший к твоей подошве, – виден только когда ты поднимаешь ногу, чтобы кого-то пнуть. Ну а мне пофигу на то, что я должен держать твоё фирменное застывшее маской лицо и идти по твоему пути. Я хочу сам прорубить для себя путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».

Что, прямо так и сказать?

«Рома, я хочу. Рома, я не хочу».

Да ну нахрен.

Откинув волосы со лба быстрым привычным движением, он раздражённо потёр шею в месте воротника куртки.

Болит, сука.

Что-то непомерно тяжёлое водрузил он себе на шею. Мораль папочки, партнёрство для мамочки и роль спутника псевдозвезды.

«Звезда» уже слишком долго зависала в своём собственном зените, словно доказывая себе, что она звезда, а не прожектор. Звёзды могут себе позволить изредка быть не видны, зная, что их будут, соскучившись, ждать. Прожектор же не может даже на миг прекратить светить ярким удушающим светом, потому что исправно и непрерывно светить – его главная единственная функция.

Звёзды же светят ненавязчиво – просто потому, что не светить не умеют.

Это был один из самых эффектных прожекторов факультета. Убеждённая носительница синдрома обложки журнала с каштановыми волосами, щедро подведёнными глазами и идеальным телом. С безупречной пластмассовой мимикой, безупречной скудной речью, безупречным примитивным юмором и безупречным цыганским стилем.

Безупречные взгляды, которыми встречали друг друга «звезда» и его мать, ясно давали понять, что скоро впору будет удавиться на шлейфе их безупречного взаимопонимания.

Как же надоела эта долбаная уродская безупречность.

Каблук безупречного сапога «звезды» сегодня с треском отлетел прямо накануне её очередного скучного до скрипа зубов глянцевого мероприятия.

Какого чёрта ты вообще согласился ехать за её копытами?!

Сбежать от тирании зава кафедрой можно было и в соседний парк.

Сунув руку в карман, он нащупал мелкий, незнакомый этой куртке ключ.

… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть, ну девочки подскажут, ты запомнил?

Целая просьба без манипуляций?

– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…

Недолго музыка играла.

– Я понял.

– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить, а нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…

– Хорошо, я понял.

– Ты сначала постучи, а вдруг девочк…

– Я понял, Марина!

Почти ощутимый скрежет мозгов и так преследует с шести утра.

Ещё, твою мать Марина, ещё поезди лобзиком по моим нейронам.

Снова вооружись бабской наукой обращения с одноклеточными, отказываясь признать в мужике способного к адекватному диалогу человека.

* * *

Передние колёса неприятно хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к дряхлому пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта.

Простите, фундамента.

Нет, всё же прямо из асфальта.

Унылый район не располагал к общению с собой, и, наскоро запихнув белую Ауди между кособоким Фольксвагеном и перекошенным бордюром, он выпрыгнул из салона, морщась при виде обшарпанного здания.

Невероятно.

Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что называет себя его девушкой, – и мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.

В несколько шагов преодолев подъездную дорожку, парень запрыгнул на крыльцо общежития. Холод от промокшей ступни споро поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Нахмурившись, он потряс головой, сбрасывая с шеи наиболее крупные капли, что проворно пробирались под воротник.

Не то чтобы он не любил касания воды.

Не то чтобы он не любил касания вообще.

Но на прикосновения чего-либо к его коже им был установлен чёткий лимит. Когда прикосновения начинали вызывать телесный перегруз, он мысленно надувал вокруг себя плотный мыльный пузырь, решительно обозначая радиус личного пространства.