Викторица, хотя и была легкомысленной и рассеянной, быстро поняла, какую службу служит ей Карамиху, и стала к нему особенно внимательной.

Но Купша, который сразу же раскусил Викторицу, уловил ту атмосферу неприязни, которой она была окружена в бригаде, и, вообразив, что все так же пренебрежительно смотрят и на Карамиху, не ставил его ни в грош.

Как-то в перерыв Карамиху подошел к Купше и попытался завязать разговор. Купша чувствовал себя усталым: он только что вместе с Фане Попеску, к которому был прикреплен на эту неделю, принес для всей бригады молоко.

Карамиху с бутылкой в руках, из которой он прихлебывал молоко, подошел к Купше, сидевшему на кирпичах около трансформатора и, глядя в пол, ожидавшему конца перерыва.

— Эй, Купша! — окликнул его Карамиху своим тоненьким голоском. — Как дела? Из дома-то пишут тебе?

Сварщик обращался к Купше так, словно они были друзьями с детства. Маленькие глазки его блестели, на губах застыла наивная улыбка.

Купша поднял голову, но ничего не ответил.

— А ну, отведай! — Карамиху протянул ему бутылку с молоком, решив, что Купша такой мрачный потому, что голодный. Купша еще раз взглянул на него, хотел было отказаться, но передумал, взял бутылку и отхлебнул добрый глоток. Купша протянул бутылку обратно, но Карамиху легонько отвел его руку. — Пей, пей еще! У меня это молоко уже поперек горла встало. А ты его любишь? Как его у вас называют? Кошачье пиво? Да?

Купша молча принялся пить молоко, а Карамиху все смотрел на него с улыбкой. Когда Карамиху упомянул о кошачьем пиве, он хотел было что-то сказать, но передумал и продолжал пить.

— Эй, хватит, хватит! — закричал вдруг Карамиху, переминаясь с ноги на ногу в маленьких смешных ботинках. — Довольно, а то все выпьешь!

Купша отдал бутылку, и Карамиху допил остатки. Медленно, снизу вверх, Купша оглядел сварщика и с презрением остановил взгляд на его подбородке, на котором повисла молочная капля.

Карамиху нагнулся, поставил на пол бутылку и, повернувшись к Купше, протянул ему пачку сигарет. Тот, даже не привстав, взял сигарету и закурил. Карамиху как-то в нос, на церковный манер запел песенку, которая, как ему казалось, была трансильванской, потому что перед этим он с лукавым видом спросил у Купши: «Как у вас называется табак?», и тот ответил: «Духан», а в песенке этой все время повторялись слова:

Карамиху продолжал напевать, забыв о потухшей сигарете. Он с лукавством поглядывал на Купшу и ждал, когда же тот удивится: откуда это Карамиху так хорошо знает трансильванские песни? Но Купша никакого удивления не проявлял и больше смотрел на сигарету, чем на сварщика. Он пытался припомнить, слышал ли у себя на родине эти песни, но, кроме слова «духан», ничего родного не узнал, так как песня скорее была олтянская, чем трансильванская. Да и Карамиху безбожно фальшивил, что, по правде сказать, его самого нисколько не смущало.

— А специальность-то ты освоил, Купша? Аппаратом научился владеть? — спросил он через некоторое время, хотя прекрасно знал, что Купша к аппарату и не прикасался. В одну из смен его инструктором был Сава, который почти ежедневно пил и приходил на работу чернее тучи. Купшу он даже не подпускал к себе. А в другую смену его обучали братья Попеску, которые, когда были в настроении, насмешливо понукали его, прятали от него маску, а однажды засунули ему в ботинок ужа. Они разрисовывали красной краской его тетради с лекциями, которые так заботливо писал для него Филипеску, сбивали его с толку нелепыми приказаниями, от которых вся бригада покатывалась со смеху. Когда же Фане и Джиджи Попеску были не в духе, они даже не глядели в сторону Купши.

На все это Купша реагировал, как обычно: он замыкался в себя, отходил куда-нибудь в сторону, становился мрачным и подозрительным. Но вообще-то он обращал на братьев мало внимания. Он тоже их презирал и испытывал тайное удовлетворение, что, несмотря на все их издевательства и проделки, они не сумеют выжить его из бригады. Вообще Купшу удивляло отношение к нему этих людей, к которым он попал под начало. Одни были к нему равнодушны, другие придумывали глупые шутки, ругали его, заставляли быть на побегушках, вместо того чтобы попросту выгнать. Они все как бы не понимали, что не пройдет и года, как он будет иметь право взяться за сварочный аппарат и делить с ними деньги, и не малые, как успел заметить Купша, а, кроме ежемесячной зарплаты, были еще и премия и прогрессивка. Неужели среди всех этих людей никто не мог этого сообразить? Зачем тогда приставили к нему братьев Попеску, решивших его допечь разными проделками, которые казались безобидными шутками по сравнению с тем, что ему довелось видеть и перенести, когда он валил лес возле Бэицы или еще раньше, в Байя-Спире? Неужели на мелкие пакости они только и способны? Они что, дураки?

«Настоящие дураки, — все больше убеждался Купша, — дураки и остолопы!» И Килиан тоже был разиней и дуралеем! Он затеял с ним какую-то игру, сделал неведомо какой ход, но забыл, что время-то идет (и никто вокруг не замечает, как идет время), а каждый час — это уже в пользу его, Купши, и скоро наступит срок, когда уже никто ничего не сможет сделать. Тогда-то он от души и посмеется над всеми, а до той поры он будет держаться в стороне, ни на что не отвечать, не обращать внимания на все эти детские штучки, которыми хотят его допечь.

Купша не мог скрыть своего насмешливого удивления по поводу тех неловких и просто глупых попыток выжить его из бригады, но старался напустить на себя мрачный, замкнутый вид, чтобы никто не заметил его удивления и не догадался о его причинах.

Только с Килианом, который изредка заглядывал в бригаду и еще реже обращался с каким-нибудь вопросом к Купше, он был более откровенен и разговорчив. Но и это он делал лишь для того, чтобы скрыть подлинное положение вещей, о котором знал только он, скрыть свое удивление и заставить Килиана своей веселостью и беспечностью поверить, что все идет так, как нужно. Даже та насмешливость и ирония, светившаяся в глазах Купши, которая раздражала Килиана, как заслуженное возмездие за то, что он не может понять своего подопечного, служили Купше своеобразным прикрытием. Купша чувствовал, что в силу какой-то неведомой причины, до которой он даже не пытался доискиваться, Килиан связан с ним, но эта связь может в любое время и порваться. Но поскольку Килиан, «хозяин», связан с ним, Купша был бы дураком, чтобы не попытаться извлечь из этого пользу, а то завтра-послезавтра Килиан сделает вид, что и знать его не знает, и это будет в порядке вещей.

— Ну, так как? Научили они тебя сварке? — спросил Карамиху, кивая головой на группу рабочих, среди которых стояли и братья Попеску. — Показали, как обращаться с аппаратом?

— А чего мне аппарат? — пренебрежительно ответил Купша. — Я еще и месяца не учусь. Еще прожгу дыру в раме.

— А зачем тебе дыры прожигать? — отозвался Карамиху, слегка улыбаясь и постукивая концом ботинка по подпоркам, на которых была закреплена рама. — С чего надо начинать? Отыщи зазоры, возьми аппарат и сваривай. Думаешь, что если таскаешь всем молоко да бегаешь за Скарлатом, то так и работать научишься?

Купша бросил внимательный взгляд на маленького, юркого сварщика, который смотрел на него, высоко подняв брови, со своей неизменной улыбкой, пожал плечами, опустил глаза в землю и ничего не ответил. Купше показалось странным: и чего это Карамиху вздумал попусту трепаться, когда он отлично знает, что ни один из братьев не даст ему аппарата даже ради смеха?

— Возьми мой аппарат! — вдруг предложил сварщик. Казалось, что его рассмешило безразличное и суровое выражение лица Купши. — Вон он стоит с левой стороны. Подтяни немного кабель, он за рамой пропущен…

Купша, казалось, растерялся, потом тяжело и как бы нехотя поднялся и пошел к тому месту, где работал Карамиху. Он взял аппарат и принялся отыскивать трещины внизу рамы. Сварщик включил трансформатор и отошел к группе рабочих. Рабочие, сидевшие на перевернутых ящиках, стали подниматься, натягивать огромные кожаные рукавицы и не торопясь расходиться по своим местам.