— И стрептоцидом, — с важностью сказала Дзотик.
— Йодом надо было. И шпагат — животики надорвешь. Я дам простой бинт и пузырек йода. Мама ведь мне целую аптечку с собой накручивает. Вот тут, в кармане портфеля. Многое есть. Мама говорит, рану сперва обязательно надо йодом прижечь, а уж потом остальное. Хочешь, я переделаю, Ира? У меня даже валерьянка с собой, чтобы успокоиться. Мама в любом таком случае еще и валерьянку рекомендует принять. Дать тебе?
— Сама и принимай свою валерьянку, раз беспокоишься! — Пожар нетерпеливо дернулась над Наташкиными «халами», болтающимися у ее колен. Мне показалось, еще секунда— и она оттолкнет Наташку здоровой ногой. — А мама — мало ли чего твоя мама придумает!
— Но ведь мама — врач!
— Отвяжись со своей мамой!.. Понимэ? — смягчила резкость Поджарочка, обводя всех ожидающим взглядом, но никто, как всегда, не засмеялся на очередной порцион ее затверженного юморка. Одна Орлянка, поднявшись с колен, ссутулившись и мягко отходя к крючку со своей одежкой, прорифмовала невесело:
— Понимэ, что в уме. Ну, ничего, теперь хоть ходить сможешь.
Передо мной тотчас жарко высветлились две свечи, неторопливо оплывающие на подсвечники маленького рояльчика, и зажегся вымученно-бодрый взгляд Спички, переливающийся в Наташкины глаза.
— Як тому, девы, что много у вас со мной возни получается, — продолжала смягчать Поджарочка. — Сама с физры ушла, так и вас еще сорвала. Тут же всегда только одна Плеша отсиживается. — Я огляделась: кроме них в предбаннике была одна я. Люси Дворникова успела куда-то ускользнуть. Пожар вдруг сделала вид, что лишь сейчас заметила меня: — Ой, да она вот она, где ей и быть, вечно в предбаннике физру отхряпывает! — Говоря на жаргоне 9–I, Пожар не подозревала, что сплошь употребляет мои словечки. Когда не вызвал ни у кого улыбки и жаргон, Пожар вновь начала сгущать, все так же безуспешно, свой безродный юморок: — Так выходит, что я, с разбегу об телегу, в компанию с Плешей попала и вас привела? Думаете, мне не стыдно? Что я, по уши деревянная?.. Плешкова Ника, — официально вопросила она, — срок подходит, надо еще переписать хорошим почерком и сделать рисунки. Так набросала ты свою передовую статью или нет?
С передовицей для классной стенгазеты к 8 Марта Пожарова приставала ко мне еще с середины февраля. Я отбрыкивалась, она не уставала настаивать. Неизвестно, почему она выбрала именно меня. В ОДЧП, например, нашлись бы куда более подходящие авторши для передовицы. Что-то будто притягивало Пожар ко мне, или просто она решила сдержать слово, которое дала на том декабрьском комсобрании — «работать и работать» со мной? Я не ответила, и Пожар, ковыляя, приблизилась ко мне и, покачивая бедрами, пропела еще один свой юморной комплектик:
— Дорогой мой, дорогой, ты чего такой худой? Приезжай ко мне в кишлак, будешь толстым, как ишак! Правда, Плеша, тебе толстеть больше некуда, — уже нескрываемо саданула она меня, — но может, силенок мало, потому и физру пропускаешь! Добьешься второй пары в четверти! — снова вмазала она. — Ну, да сегодня после англяза на классное собрание задержимся, тогда с тобой и разберемся.
Раздался звонок, толстый, гудящий, электрический. Уже года три, как маленькая дочка нянечки (когда-то это была Галка Повто-рёнок) не бегала по всем коридорам школы, выколачивая из ручного звоночка конец или начало урока.
В предбанник ввалились все они, началась переодевальная сутолока с мельканием конечностей, рукавов и крыльев передников. ОДЧП попыталось было переодеть Пожар, но та дозволила только расстегнуть пуговочки на плечиках физкостюма, а потом повелела Дзотику стать к ней спиной и под прикрытием ее ширококостного бронзового тела целомудренно и мученически, порою постанывая, переоделась сама.
В мое запястье впились тонкие и прохладные веснушчатые пальцы моей Инки. Неслучайно — в запястье. Она заговорила, как обычно, словно без знаков препинания и при этом вкладывая один сюжет в другой наподобие матрешек (мне, повторяя ее речь, тоже придется избегать запятых и всего, кроме воскликов, вопросов, точек и многоточий).
— Гляди у Жанки Файн вот тут! — Она сильнее сжала мое запястье.
Я взглянула на бледную, в розоватых прыщиках, руку Жанки Фаин, в это время тянувшуюся за платьем, и к великому своему восторгу и ужасу увидела на Жанкином запястье настоящие, блеснувшие металлом и скошенными углами, часики на металлическом же браслете.
— Поджарочка разбилась когда спрыгивала со шведской а все из-за Жанки даже на физру часы не сняла выхвалюга она всегда всем хвастается уж не упустит а в физкостюме же еще заметнее рукавов нет пускай холодно зато спортивно… Так Пожарник о мат споткнулась при спрыге там один мат на другой надвинулся получилась горка как только Луиза не заметила это она у Жанки Файн часы увидела и как заорет все оглянулись и Пожарник тоже ну и хлопнулась когда спрыгнула на эту горку матов… Так что ты Никандра не бойся ничего тебе от Луизы не будет тут теперь такое начнется хоть стой хоть падай из-за часов а про тебя и не вспомнят.
Не отрывая взгляда от Жанкиной руки, я кивнула: ясно, начнется, — никто еще в 9–I не позволял себе такой непомерной роскоши и вольности. Все, пялясь, обступили Жанку Файн, даже ОДЧПэш-ники, а закоренелая двоечница Верка Жижикова прямо-таки пальцами общупывала часики и браслет.
Жанка Файн принадлежала к той же категории девочек, что и Лена Румянцева, — к тем, кому само собою достается все лучшее. Но если особость Румяшки оправдывала ее здоровая привлекательность, то про Жанку моя бабушка обязательно бы выразилась: «и в чем душа жива?» Лицо ее, бледное и узенькое, заканчивалось непропорционально удлиненным заостренненьким подбородком, годным, впрочем, для горделивого вздергивания. Вокруг ее хрящеватого носика и на худущих бледнокожих руках и ногах цвели нежные прыщики. В этом только и выражалось созревание ее тела, подзадержавшегося на пороге фигурки, как у Тани Дрот. Правда, Жанка прыщиков не стеснялась, не забеливала зубным порошком на постном масле, как другие, — может, они казались ей знаками неизъяснимого аристократизма. Клеймо особости на Румяшке ощущалось как несмываемое и вечное, как от природы данный ей опознавательный сигнал — этой, именно этой, всегда, везде, в детстве и в зрелости, все самое первое и лучшее без всяких трудов с ее стороны. Жанкино же клеймо, наоборот, казалось временным, данным ей на период, пока за ее костлявыми плечиками еще стояли родители, изо всех сил старавшиеся украсить и выделить дочь, хорошую ученицу и активную комсомолку, рьяно бравшуюся за любую комснагрузку. Жанке, чувствовала я (что впоследствии и подтвердится), долго, трудно и обыденно придется отбывать и отрабатывать свое нынешнее клеймо, отроческую свою избалованность и заносчивость.
— Ведь ее мама певица, — продолжала трещать мне в ухо моя Инка, натягивая чулки, — и по радио даже выступает и даже на гастроли недавно во Францию ездила с папой Жанкиным он у нее дирижер а во Франции мама наверно себе еще и не такие часики купила а здешние Жанке отдала… У них дома знаешь сколько много всего скрипки платья для концертов и даже со шлейфами! И всякие кубки награды лавровый венок почему-то и всякие подарки и костюмы театральные! В пятом помнишь мы ставили сказку «Иван да Марья» так Жанка из дому настоящий золотой кокошник из парчи притащила для Марьи ее еще Танька Дрот играла… А часики Жанкины хоть и наши все равно хорошие она говорит на шестнадцати рубинах! Только жалко рубины внутри в механизме лучше бы снаружи вокруг циферблата они же такие красивые красные и прозрачные и блестящие! Ты смотри сделай чтобы у тебя в следующей главе «Межпланки» были рубины сапфиры и какие хочешь еще камни… Ты дописала «Под сенью эвкабабов»?
— Нет еще, извини, не успела. Вчера много разного дома было, и кладбище, и киноартист… расскажу, все расскажу, — погасила я нетерпеливо вопрошающий жест Инки. — А дописывать на англязе буду, Тома на последнем уроке всегда не так следит. После школы пойдем к тебе, и я прочту.
