– Ты не тронь его, касатик. Христом Богом прошу тебя не надо тебе рыть ему яму. А, то сам в нее ввалишься и погибнешь. Отринь от себя все злобные помыслы и покайся в своем тщеславии и гордыни. Может, тогда Господь и смилуется над тобою.
– Ты, что бабка мне городишь? О ком ты говоришь? Что разве мало тебе церкви, если ты и к прохожим пристаешь с поповским дурманом? Если хочешь от меня получить денег, то знай, наперед: я, никому никогда, ничего не подаю. А, ну, пошла от меня прочь.
Он хотел оттолкнуть подальше нищую и, как ему показалось, наглую старушенцию прочь от себя, но почему-то никак не смог этого сделать, хотя в другой ситуации он не раздумывал ни минуты. Что-то заставило его остановиться от подобного поступка, и он, обогнув побирушку, скорым шагом отправился дальше, пытаясь забыть неприятные и непонятные для него слова. Но Эдуард, как человек не глупый, в глубине непонятной, для него самого, своей души, чувствовал и знал, что он совершает подлость и мерзость по отношению к другу, но и останавливаться было слишком поздно. Он перешел некую запретную границу, и Рубикон, после перехода, которого обратного пути нет и быть не может. И, поэтому, теперь ему осталось идти только вперед, навстречу своим страстям и порокам, так как именно в порочном движении заключалась его временная сила и дальнейшее направление его жизни. Короткий период колебаний в выборе целей добра и зла у него закончился. Он выбрал злостные намерения и, теперь, словно локомотив, набирающий скорость на прямом отрезке железнодорожного полотна неуклонно устремлялся к поставленной цели, пока есть запас угля и дорога позволяет двигаться вперед.
Александр держался спокойно и ничем не выдавал внутренних чувств негодования и отвращения ко всем следственным действиям, проводимых в отношении его. Он хорошо знал все хитрости и уловки ведения допросов и, поэтому, он не произносил никаких лишних слов и, тем более, не собирался давать какие-либо пояснения, за которые легко мог бы ухватиться допрашивающий. Он отвечал лаконичным «да» или «нет» и полковник Соколов, лично присутствующий при его допросе так и не сумел выявить ничего дополнительного о «вражеской деятельности» бывшего следователя Ульянова, кроме старых сведений, услужливо предоставленных ему Хватовым.
– Итак, Ульянов. Ты у нас отрицаешь прямую связь с контрреволюционным подпольем и, в частности, с бывшим попом Хребтовым, – в какой раз его спрашивал хмурый, пожилой следователь, имеющий значительный опыт во «внутренних расследованиях».
Когда Александр в очередной раз ответил ему привычным словом «нет», следователь не выдержал определенного «издевательства» над собой и, срывая голос, пропел Ульянову чуть ли не петушиным фальцетом:
– Ты что козел вонючий! Думаешь поиздеваться здесь, над нами. Ничего у тебя из этого не выйдет. Раньше тебе надо было подумать о том, что ты натворил, сволочь.
Он кивнул головой сотруднику, стоящему в углу кабинета. Милиционер, нисколько не мешкая ухватил за волосы голову Александра и с силой три раза ударил ее о столешницу. Из рассеченной верхней губы Ульянова потекла струйка крови.
– Ну, а теперь скажешь мне, откуда у тебя, у простого следователя такие деньги. Сколько тебе их дал поп, и за какие такие заслуги?
Александр попросту молчал. Да и что толку было рассказывать? По опыту работы (а, он был у него большой) он прекрасно знал, что все слова, которые он скажет, в следственной комнате, в свое оправдание, будут истолкованы в противоположном смысле и только могут усугубить его положение.
– Пишите гражданин следователь, все, что вам будет угодно, только я в контрреволюционной деятельности не участвовал и ничего подписывать вам не стану. Так, что домысливать о моей вражеской деятельности, вы уж меня извините, придется лично вам самому.
Соколов невольно ухмыльнулся в ответ на слова Ульянова, хотя на душе, как говорят в народе, у него скребли кошки. Ему было, отчего переживать. На кону стояла его дальнейшая карьера, а, возможно, и жизнь. По поводу Ульянова он определился, что ему дальше делать с ним. В любом случае выходило, что бывшего следователя следует отдать под суд военного трибунала. В первую очередь для того, чтобы лично избежать неизбежного в данном случае наказания, как руководитель, допустивший изменника в своей организации.
– Петров, прекратите допрос! Мне надо с вами переговорить наедине.
Он дал знак следователю и тяжело ступая, вышел в соседнюю комнату, где стояло его любимое, старое кресло в котором он провел немало времени, обдумывая хитроумные планы.
– Садись Петров! Я думаю, что дело пора закрывать. Ульянов не рассказывает о своих сообщниках, или скрывает подельников. Ты не первый год у нас замужем и фантазия у тебя работает прилично. Так, что найди ему необходимых сообщников, там, где считаешь нужным.
В комнату осторожно и вкрадчиво вошел Хватов. Он прекрасно понимал, что в данном деле он играет первую скрипку. Именно он выявил тайного, замаскированного изменника, попавшего неслучайно в государственные органы. Полковник с отвращением, и с большей долей замаскированного страха относился к нему после всех им выявленных «врагов народа». Он нисколько не сомневался, что Хватов и его самого непременно заложит при каждом промахе и ошибке и, поэтому, он сейчас внимательно и выжидательно смотрел на капитана, настороженно ожидая любого подвоха с его стороны. Не торопясь, но в тоже время кратко и четко Хватов доложил, что вчера было совершенно нападение на сотрудника милиции с целью завладения оружием. Но благодаря смелости и отваге лейтенанта Пилипенко, который по счастливой случайности оказался неподалеку от места происшествия, нападавший так и не сумел завладеть оружием. Бандиту удалось скрыться под покровом темноты.
– Личность нападавшего установили, капитан?
– Так точно, товарищ полковник! Это наш старый знакомый: служитель культа – Хребтов. Именно он и напал на нашего сержанта. На месте преступления обнаружен нож с его отпечатками.
– Хорошо. Иди капитан и начинай работать по новому делу. Опять у нас знакомый поп объявился. Видимо, матерым врагом оказался, хотя и прикидывался перед всеми нами невинной овечкой.
Отпустив Хватова, который, как и ожидал полковник, преподнес ему очередной сюрприз, он почувствовал всем «организмом» как он, иногда, называл свою голову, что дело с Ульяновым оборачивается для него значительно хуже, чем он предполагал вначале. «Одно дело антиправительственная пропаганда, но, когда к ней примешивается и вооруженное нападение на сотрудников милиции, выходит другая статья. Без всякого сомнения, Ульянову будет вынесена высшая мера наказания. Но когда следователь в военном трибунале начнет давать ненужные показания на меня, бывшего его начальника, тогда вместе с Ульяновым «загремлю» и я. И вместо долгожданной столицы при складывающихся обстоятельствах лучшим для меня местом станут лесозаготовки в Красноярском крае». Соколов больше не мог спокойно усидеть на месте. Услужливое воображение рисовало ужасные последствия для него и его семьи. Достав из ящика стола бутылку коньяка, всегда находящегося у него под рукою, он, налив полный стакан благородного напитка, залпом проглотил его. Он любил поучать компаньонов, с которыми проводил свободное время, что пить выдержанный напиток надо не торопясь, пытаясь прочувствовать все неповторимые ароматы и испытать полностью вкусовую гамму, являющейся у каждого коньячного спирта уникальной и неповторимой. Сегодня Соколову было не до «дамских тонкостей», мешающих сейчас расслабиться и на время просто-напросто успокоиться. Полковник закурил крепкую папиросу, использовав для розжига чуть ли не треть коробка спичек, ломавшихся у него в дрожащих от волнения длинных, сильных пальцах. Он, сделав несколько глубоких, «до самых печенок», затяжек и почувствовал, что сильное нервное возбуждение, охватившее его, стало утихать. Не торопясь, он налил и второй стакан. И, внимательно стал рассматривать на свет игру красок благородного напитка, в потоке солнечных лучей, проникающего через прозрачное оконное стекло и растекающегося широкой светлой полосой по кабинету. Подобное действо успокаивало больше чем курение и, отпив несколько небольших глотков, он спокойно отстранил недопитый стакан, чувствуя себя успокоенным. У Соколова созревал и формировался безупречный план последующих действий, который следовало тщательно и неукоснительно выполнить и тогда все будет в порядке. «Опять понадобится противный Хватов, явно ненавидящий своего товарища Ульянова и готовый при любом подвернувшемся случае уничтожить его. Но Хватов может проделать подобное и в отношении меня. Этакая скотина у нас завелась. И как земля может носить подобных изменников и предателей, которые любого ближнего готовы продать за карьеру и приличные деньги. Правда, если честно взглянуть на себя, то и я нисколько не лучше пройдохи Хватова. Я тоже, ради дальнейшей карьеры, отдаю Ульянова, вина которого не доказана, под трибунал; а мог и не делать? Ладно, хватит мне думать, переживать и вибрировать, словно я институтка из Смольного. Начатое дело надо довести до конца. Решение я принял. Хватову я пообещаю свое место, и когда переведусь в столицу, посмотрю, что можно с ним будет сделать. Там он меня никак недостанет. А я его всегда могу держать на крючке. Ульянов оказался лишним в сложной игре и не вовремя появился у меня на дороге». Город не располагал собственной тюрьмой. При районном отделе милиции на первом этаже располагались камеры для содержания подследственных и всех остальных, по которым было закончено следствие, и они готовы были предстать перед судом, с последующим определением сидельцев в различные тюрьмы страны. В отношении бывшего следователя Ульянова начальство окончательно, не определилось, в каком из военных трибуналов будет рассматриваться его дело. Все сотрудники отдела знали, что он будет отдан под трибунал, в том числе и Александр. Дело оставалось за небольшим: надо было ждать, когда его повезут для расследования, а скорее всего, на расправу. В том, что влиятельные люди решительно были настроены для расправы с ним, Александр нисколько не сомневался. Меряя шагами одиночную камеру, освещенной тусклой, испускающей слабый свет лампой, подвешенной высоко под серым грязного цвета бетонным потолком, он пропускал через сознание все сцены прошлой жизни и работы, произошедшие с ним в течение последнего месяца. Иногда, сквозь маленькое зарешеченное ржавой сеткой пыльное немытое оконце, с улицы доносились приглушенные слова команд и шум автомобильных моторов, доказывающие, что разносторонняя жизнь районного отдела милиции продолжается, как ни в чем не бывало, без него, без Сашки Ульянова. Александр не отчаивался. Внутренней, врожденной интуицией он знал и чувствовал, что непременно выберется из затруднительного положения. Но какой ценой произойдет освобождение: он пока не мог представить. Ульянов только чувствовал, и надежда на спасение не покидала его. Шаг за шагом, мысленно перебирая все происходящее с ним, он нащупал начало странного и запутанного дела о его якобы предательстве и пособничеству врагам народа. История закрутилась с неожиданной пропажи дела священника Фотия, отпущенного на волю. И как говорится – «все пошло и поехало». Кому-то понадобилось подставлять его, рыться в документах и затем, подкинуть крупную сумму денег. И дальше: превратить невинного священника в злостного бандита, нападающего на сотрудника органов. Перебрав и проанализировав в уме все известные факты, Ульянов, наконец, полностью сложил запутанную мозаику. Однозначно получалось, что все каверзы подстроили ему ближайшие друзья и коллеги: Хватов и Соколов, используя сфабрикованное дело для продвижения по карьерной лестнице. Александр и раньше предполагал, что друг детства Хватов может в один прекрасный день решиться на предательство, для получения выгоды, но все же в глубине своей наивной души, он полагал, что настоящий товарищ не может пойти на подлость. Настоящий друг никогда не решится на предательство. Выходил твердый, однозначный вывод, – именно Хватов и совершил мерзкое предательство. Ульянову стало стыдно за ложного друга, и у него на душе появилось странное, почему-то жалостливое ощущение, словно именно он совершил постыдный отвратительный поступок и в случившемся есть его доля вины. Никак он не ожидал низкой подлости от бывшего друга Хватова и от своего начальника, к которому всегда относился с должным уважением. После скудного и непритязательного ужина, состоящего из малой порции плохо проваренной овсяной каши и кружки кипятка, куда вместо чая была положена сухая морковная стружка, лампочка под потолком съежилась и как бы уменьшилась в своих размерах и, наконец, погасла.
