— Именно это я и имел в виду. Господин Павлов, по сути прикрываясь постройкой дороги между столицами, успел проложить между своими имениями дорог уже более тысячи верст…

— Нет, — ответил майор Мельников, сам слегка испугавшись своей решимости. — Я имел неоднократные беседы с Никитой Алексеевичам, и он постоянно пенял на то, что рельсы нынешние для дороги, для именно столичной дороги, негодны.

— И теперь он будет годные рельсы покупать за границей? Небось еще и за казенные средства? — физиономия Бенкендорфа снова стала серьезной.

— Отнюдь. Рельсы английские, с которыми я благодаря господину Павлову и ознакомиться смог, рядом с теми, что он делает, даже на металлолом не годны, но Никиту Алексеевича его нынешние по каким-то разным причинам сильно не устраивают. Тем не менее, я проблемы в том вообще не вижу. Насколько я знаю, в Луганске господин Павлов заканчивает постройку двух новых доменных печей, нескольких печей сталеплавильных и, что в нашем деле является самым важным, нового прокатного стана для выделки рельсов. Новых рельсов, годных.

— Понятно. Сначала достроит печи, потом стан этот… Через сколько лет он там сможет выделать годные, по его мнению, рельсы?

— Господин генерал, я, как вы знаете, в деле железном не разбираюсь. Но имел краткую беседу с полковником Дорофеевым, и тот говорил, что по всем расчетам — его, Николая Сергеевича, расчетам — каждая новая печь — каждая из двух строящихся — чугуна будет выделывать не менее, чем все остальные чугунные печи России. И если печи эти, как господин Павлов обещал, заработают в мае, то к ноябрю завод в Луганске все потребные рельсы уже сделает.

— Это что же за печи такие?

— Вида, по крайней мере, весьма впечатляющего. Я думаю, что вам, господин генерал, было бы интересно самому на них взглянуть. Никита Алексеевич пообещал… то есть он меня особо приглашал, как человека интересующегося, на задувку печи первого мая. И нет у меня оснований сомневаться в том, что так и будет: печи, причем обе, уже в постройке готовы, а теперь ведется их сушка и проверка всех машин. Первую печь задуют первого мая, вторую — одиннадцатого. Мне кажется, что вам было бы наиболее интересно приехать в Луганск одиннадцатого, потому что Павлов упоминал, что перед задувкой второй печи сначала будет произведен выпуск первого чугуна из первой.

— А полковник Дорофеев где, вы не знаете?

— Здесь, в столице. Я с ним позавчера встречался, как раз передавал ему приглашение на пуск печей. Он, по словам Павлова, тоже очень интересовался, но дату пуска Никита Алексеевич только неделю назад определил.

Бенкендорф позвонил в колокольчик и прибежавшему адъютанту приказал:

— Полковника Дорофеева из Департамента горных дел найти и пригласить ко мне нынче же вечером, — а затем, оглядев собравшихся у него офицеров, как-то задумчиво произнес:

— Мне кажется, что Императору тоже будет интересно посмотреть на печь, которая одна удвоит производство чугуна в Державе.

В которой Герой срочно вспоминает о делах, которые послужат основой дальнейшего повествования, но про которые автор просто «забыл» рассказать вовремя. Ведь автор — отнюдь не баба Ванга, и не может заранее предвидеть, куда Героя занесет его необузданная фантазия. Собственно, для оправдания таких ляпов профессиональные авторы и придумали саму идеи ретроспективы…

В металлургии я, конечно же, произвел фурор. Потому что внедрил самые передовые технологии выплавки чугуна и стали, о которых нынешнее население своим умом дошло бы лет так через сто. Но вовсе не потому внедрил, что был самым крутым металлургом — мне хватило и того, что я стал самым крутым железнодорожником. А про металлургию — это я просто последовательно воплощал то, что Витька в своей брошюрке по истории этой самой металлургии написал. Её я тогда на всякий случай и в телефон скинул, а когда жареный петух в нужное место клюнул — просто с телефона все перенес на обычную бумагу.

И вот этот процесс — переноса на бумагу — оказался очень непростым. Прежде всего, из-за отсутствия присутствия этой самой бумаги. То есть в природе бумага-то была, я и у Свиньина дома видел целую пачку. Ну, не целую, и довольно небольшую — но факт остается фактом. Просто был еще один факт, позволивший мне понять, наконец, Плюшкина, который, согласно Гоголю, безуспешно пытался из четвертушки бумаги сделать осьмушку. Дело в том, что бумага стоила определенных денег. Даже не так: вполне конкретных денег. В Туле в магазине пачка самой паршивой бумаги (именуемой почему-то «соломенной») стоила в районе четырех рублей, причем исключительно на серебро: по каким-то причинам в писчебумажном магазине медные деньги и ассигнации вообще не принимали. То есть принимали, конечно, на них можно было купить всё из имеющегося в магазине ассортимента товаров — но кроме собственно бумаги. Пачка (тут она именовалась исключительно «стопкой») содержала в себе четыреста восемьдесят листов, или двадцать… слово не знаю как просклонять… в общем, одна десть содержала в себе двадцать четыре листа. И в магазине эта десть стоила не двугривенный, как можно было подумать, а уже четвертной — то есть двадцать пять копеек. Ну а если покупать отдельные листы, то цена вырастала до полутора копеек за лист — и это для самой хреновой бумаги, по сравнению с которой знакомая мне бумага газетная казалась роскошной. А относительно приличная (именуемая писчей) стоила уже раза в полтора-два дороже.

И снова я осознал, как плохо учил историю (и литературу, наверное) в школе: вопрос приказчика в магазине «Вам завернуть?» заиграл совершенно другими красками, ведь если вам покупку заворачивали (в совершенно оберточную бумагу), то цена автоматически вырастала минимум на пятак ассигнациями, а то и на гривенник…

Вероятно потому что у меня было много (по меркам нынешних мужиков) «самой дорогой» белой бумаги, пусть наполовину и испачканной буквами, все они (кроме мелкой заразы) естественно видели во мне именно «барина». Но в плане разжиться дополнительной бумагой мне это признание вообще ничего не давало. Почти не давало: мужики и взрослые бабы все же были (морально) готовы исполнять мои капризы — ну а я этим бессовестно воспользовался.

Естественно, что Аким и Авдей знали всех в Свиньино, и после переселения в Павлово поддерживали с оставшимся народом прекрасные отношения. Ну и я им такие отношения поддерживать помогал, делая по мелочи всякие полезные для мужиков штуки на кузнице. Поэтому сначала я смог уточнить цены в тульских магазинах (меня дед Михей с собой взял, когда поехал продавать на рынке свои горшки «по первому снегу», а заодно продал и изготовленные мною серпы), а затем… Затем я снова с ним в Тулу съездил (мне тогда сказали, что только у Михея есть право торговать на рынке), где он продал пяток изготовленных мною из обломков французских сабель ножей (выручив за это почти рубль на ассигнации, причем медной монетой), а я смог продать в оружейной лавке отремонтированный мною трехшверд за сорок пять рублей серебром. Знал, что за полцены его продаю, но «очень деньги нужны» были, так что продал. Продал, прекрасно понимая, что там на ножнах, клинке и рукоятке одного золота рублей на тридцать, и это не считая работы…

И вот эти деньги я потратил на покупку бумаги. Хорошей, «слоновой» (она так называлась потому что была цвета слоновой кости и глянцевая), две полных стопки купил. По двенадцать рублей за стопку. Купил бы и больше, но в магазине больше просто не было. Еще купил почти полную стопку бумаги «александрийской» за восемь рублей, в ней, по словам торговца, не хватало всего двух дестей. И меня тогда удивило лишь то, что приказчик этот реально собирался все листы в этой пачке пересчитать…

Видимо в благодарность за то, что я послал его в пешее эротическое путешествие (ну, не сдержался, прикинув, сколько времени уйдет на пересчет) этот приказчик мне добавил бесплатно и две дести той самой дешевой бумаги — как он сам сказал, «на черновики». Она мне тоже пригодилась: я обучил письму Акима с Авдеем и обеих девок.