— То есть на встречу с императором нужно будет отправить его вместе со всем семейством…
— Никита Алексеевич, вы прекрасно знаете, что я буквально восхищен вашими инженерными талантами, до сих пор не понимая, как вы умудрились всего за два года увеличить выпуск железа более чем вдвое. Но, мне кажется, вам отнюдь не следует заниматься иной деятельностью, которая может быть истолкована как… как противоправная.
— Я же просто спросил. А что наглому шотландцу уготовит судьба — сие никому пока еще неизвестно.
— Еще раз: не следует вам думать о деяниях противоправных, но вы совершенно верно с вопросами вашими ко мне пришли. Обещать не стану, но скорее всего завтра к обеду я попробую вам дать ответ на первый ваш вопрос. А если ответ сей вам не понравится… то есть если он не понравится мне… я думаю, что… давайте в пятницу вечером, часикам к шести пополудни вы ко мне снова зайдите — до пятницы я ответы точно получу — и мы вместе подумаем над прочими вашими вопросами.
Разговор этот случился во вторник, но до пятницы мне ждать не пришлось: Бенкендорф позвал меня уже в среду вечером:
— Должен сказать вам, Никита Алексеевич, что ваши мысли о деяниях противоправных меня несколько расстроили, и я поделился своим расстройством с Государем. Предварительно вызнав, что привилегия, о который вы упомянули, истекла уже пять лет как. Так что — передаю вам ответ Его Императорского Величества дословно: по поводу постройки пароходов шлите этого Берда в жопу, — и, глядя на мое несколько удивленное лицо, рассмеявшись, добавил: — Я по должности почитываю газету, что издает супруга ваша, да и Император особо забавными экзерсисами супруги вашей не пренебрегает. Вот и набрались выражений соответствующих, вы уж не обессудьте. А шотландец, скорее всего, отныне казенных заказов более не получит, ну если вы за них возьметесь конечно. И если с ваших заводов потребное здесь вообще доставить можно будет. Да, кстати, раз уж разговор о заказах пошел: тут к Императору один австрияк приехал, с предложением железную дорогу выстроить от Петербурга до Москвы. И при этом желает получить привилегию на двадцать лет на всё строительство железных дорог в России. Император интересуется: а вы бы за такое строительство взялись?
— Шестьсот пять верст… это довольно много. Если однопутную дорогу класть, то потребуется… шесть миллионов пудов рельсов, если двухпутную — а иначе дорогу и строить смысла нет, то…
— То есть не возьметесь.
— То быстрее, чем за три года, я ее выстроить не смогу. А чтобы ее все же выстроить именно за три года, я попрошу у Императора кое-что, в деле строительства необходимое.
— Я понял, и во что вы оцениваете потребные затраты?
— Ну раз поняли, то слушайте, — я широко улыбнулся. — Возле Никополя, я потом покажу где точно, поместье в пять тысяч десятин: с тамошней рудой рельс прослужит не пять лет, а двадцать пять. Неподалеку от столицы, в устье Луги скажем, поместье десятин в тысячу: там я завод выстрою чтобы все потребное на месте делать, а не тащить подводами из Москвы. Еще, пожалуй, одно поместье в районе поселения с названием Кривой Рог, я тоже покажу где. И, последнее, на реке Кальмиус, где нынче слобода Александровка, поместье помещика Шидловского с окрестностями, поначалу, думаю, хватит десяти тысяч десятин — это чтобы железные заводы углем обеспечить.
— Однако аппетиты ваши… Ладно, с этим, думаю, помочь смогу. А в деньгах вы стройку во что оцениваете? Австриец обещает уложиться в сорок миллионов…
— Австриец врет, не уложиться ему никак в такую сумму. А вы серьезно о деньгах говорите? У Егора Францевича внезапно в казне завелись лишние деньги?
— То есть вы хотите сказать, что дорогу без денег из казны выстроить способны?
— Я не буду спрашивать, во что казне обойдется указанные мною земли забрать для передачи мне. Но если расходы будут меньше того, во что вы сами оцените дорогу из Петербурга в Москву, то, думаю, Канкрин сочтет дело очень интересным. Только один вопрос: а почему меня именно вы спрашиваете о дороге?
— На сей вопрос ответить совсем просто будет: Император именно меня назначил главой комитета, коему поручено вопрос о постройке такой дороги решить. Не скрою, семь лет назад о дороге такой в правительстве уже думали — но решили, что в зимнюю пору пользы от нее не будет. Однако у вас, насколько я знаю, дорога и зимой не останавливается и никаких препятствий к ее использованию вы не видите.
— Тогда считайте, что мы договорились. Три года с того момента, как я все указанные земли получу в собственность. И из казны на строительство я не беру ни копейки, но это условие — только для этой единственной дороги. Да, еще: паровозы и вагоны я казне за деньги продавать буду. Недорого, но не бесплатно.
— Никита Алексеевич, а вы к себе домой сильно спешите? Если, скажем, завтра вы моим людям точно на картах укажете, что вам надобно, то срок постройки можно будет с пятницы отсчитывать. И да, как я понимаю, мужиков вы опять купить во множестве пожелаете. Насчет казенных крестьян вы уж не обессудьте, а у помещиков на вывоз… я могу пару дюжин офицеров вам в помощь дать, вы им просто поясните, каких и сколько мужиков вам потребно будет — а они по поместьям прокатятся, все торги проведут. Могу гарантировать, что ни копейки лишней они платить не будут, так что в деньгах вы ущерба не понесете, а вот времени сбережете изрядно… так вы до пятницы в Петербурге подождать сможете?
Ну, насчет «отсчитывать с пятницы» Александр Христофорович погорячился. Потому что одно дело — указы подписать, и совершенно другое — народ, на моей земле обосновавшийся, оттуда согнать, причем без мордобоя. Ну, совсем без мордобоя не получилось, однако в целом все произошло довольно мирно — вот только мероприятия по передаче мне нужных территорий закончились уже в конце ноября. Поэтому все стройки сдвинулись аж на начало апреля тридцать третьего года — что, впрочем, начальника жандармерии вполне удовлетворило.
К тому же «подготовительный период» благодаря активной деятельности Бенкендорфа позволил провести значительную часть именно подготовки к стройкам еще летом и осенью тридцать второго: по специальному царскому указу была выделена земля собственно для дороги, на которой быстро-быстро было выстроено чуть меньше сотни «рабочих поселков». Самых что ни на есть примитивных: в каждом было поставлено полсотни домиков (землебитных, на «фундаменте» из просмоленных досок), и в них было перевезено примерно тридцать тысяч крестьян и членов их семей. Конечно, прокормить такую ораву было не просто. Это было очень просто: в деревеньки завезли около десяти тысяч тонн картошки, тысячи две тонн морковки и всяких тыкв по мелочи. Может показаться, что дофига — а вот нифига не дофига: на хорошо подготовленной земле морковка легко дает сто тонн с гектара, а картошка — тонн шестьдесят. Понятно, что для таких урожаев нужно серьезно потрудиться, но Алёна твердо следовала заветам Наталии Филипповны и с мужиков драла три шкуры. Причем давно уже не лично драла, в этом ей усердно помогали сотни две экс-помещиков.
Так уж исторически сложилось, что большинство помещиков, проживающих в своих поместьях и занимающихся сельским хозяйством (причем подавляющее большинство) были людьми довольно пожилыми, но работающими от зари и до зари. Конечно, сами они не пахали, не сеяли и не жали — но вот заставить это проделывать крестьян было работенкой очень трудной. Тем более трудной, что часто эти помещики и знаний о том, как наиболее эффективно землю обрабатывать, не имели. А когда такие знания им просто стали на блюдечке выкладывать (хреновые знания, но уж всяко лучше, чем полное отсутствие оных), то и работенка эта стала полегче, и эффекта она давала гораздо больше — так что энтузиазма у людей прибавилось. Тем более прибавилось, что по результату у них и жизнь стала приятнее и в чем-то даже насыщеннее. Опять же, теперь задницы драть нерадивым мужикам можно было не самостоятельно: буквально в каждой деревне появились «специально обученные люди», причем к самой деревне отношения не имеющие и поблажек наказуемым по этой причине не дающие. Все очень просто было: в деревню самому экзекутору на такую же должность ставился представитель другой деревни, так что от односельчан к нему обид не возникало, а на то, что товарищ нещадно порол жителей другой деревни, этим односельчанам было… безразлично.
