По дороге в Тулу я решил, что «крестьянином Никитой» будет Аким, а я представлюсь, скажем, «временным управляющим маслобойного завода Павловых». Что было вполне разумно, ведь ни джинсовой одеждой, ни белорусскими говнодавами-гортексами я на туземца ну никак не канал. Так что всего-то после примерно часа торговли мы с хозяином магазина договорились, и я вышел, положив в карман полтораста рубликов в очень звонкой монете. Полтораста, потому взял еще и скромную плату за обещание «по запросу» в течение целого года в Тулу масло это возить только в магазин Ливенцова-младшего и ни в коем случае не поставлять его какому-то Сушкину.

Ну что, двадцать восемь золотых пятерок и десять больших серебряных рублей душу мне согрели. А если учесть, что я толкнул только четыре бочки…

Домой я привез только сто сорок рублей, зато Милка всю обратную дорогу просто бежала за санями: всего за десятку я купил довольно неплохую (по словам Авдея — я-то в лошадях совсем не разбирался) лошадку, причем — если верить продавцу, но Авдей ему верил — четырехлетку, а Милке было уже за десять лет. По дороге Авдей вслух мечтал о том, что он новую кобылку сводит к какому-то соседу, у которого конь есть очень неплохой, а я вслух удивлялся тому, что лошадку получилось так дешево купить. Однако недолго удивлялся — пришлось другому удивляться. Матрёна мне глаза открыла на «дешевизну»:

— Так это ассигнациями лошадь сорок рубликов стоит, а ты ему серебром платил. То ж на то ж и выходит, ты переплатил даже изрядно.

— А масло постное на рынке по сорок копеек за фунт продается — это на ассигнации или за серебро?

— За медные деньги, ну и за ассигнации тож. Кто на рынок-то с серебром ходит?

Ходят, еще как ходят: коровье-то масло только на серебро и продавалось. Но в целом… Оказывается, я этому купцу Ливенцову постное масло по четверной цене впарил. Интересно, это он чего-то нанюхался или я такой убедительный был, что матерого купчиху заболтал? Причем заболтал, похоже, всерьез, он же по такой цене был готов купить и тонну масла… почти тонну, он говорил что если я к Великому посту привезу пудов пятьдесят-шестьдесят, то он всё возьмет…

Ну да, когда я в первых числах марта привез в Тулу еще десять бочек (все сразу везти просто побоялся, причем не за бочки опасался, а за выручку), то понял кто кого в сделке с купцом обманул. То есть я его вроде как и обманул, но тогда он меня, получалось, обманул вообще втрое. Прикидываясь «иностранцем», я пытался впарить ему что-то вроде sunflower oil, а он это воспринял как «масло оливковое», которое вообще-то стоило в районе рубля за фунт. Рубля серебром — мужики такое даже помыслить купить не могли, так что моя цена ему показалась… не знаю, что он подумал, может решил что масло ворованное — но при таких барышах это же ни одного купца не остановит!

Вернувшись с деньгами, я на следующее утро скатался к Свиньину — раз обещал ему сотню в год, то уж лучше сразу отдать и не мучиться. Но когда я положил перед ним на стол двадцать маленьких симпатичных круглящей, он — несмотря на то, что был практически трезв — уставился на них буквально по пословице про барана и ворота, а потом тихим голосом поинтересовался:

— Это что?

— Ну я же обещал сто рублей в год тебе заносить, так и занес.

— Так ты что, говорил про сто серебром, не на ассигнации? — в голосе его послушалось такое удивление, что у меня в глубине души проснулась жаба и начала что-то пыхтеть о напрасно потраченном золоте. Но жабу я резко заткнул: нужно же, как сейчас говорят, фасон держать!

— Дворянам меж собой на ассигнации договариваться невместно. Мне и в голову не могло придти, что вы об ассигнациях говорили! Впрочем, даже если вы так и думали — тут я специально к нему на «вы» обратился, типа «обиделся» — то я имел в виду нормальные деньги и от слов своих, как дворянин, давший их дворянину, отказываться под таким предлогом не буду. Дворяне друг друга не обманывают!

Тот с полминуты подумал:

— А знаешь, Никита Алексеевич, ты вот давеча про крестьян говорил. Бери у меня насовсем мать твоей Матрены, вместе с мужем и детьми забирай. Я сей же час передаточную напишу, будто ты у меня их, скажем в карты выиграл. И тебе хорошо, а то Матрена, гляжу, каждую неделю сюда к матери шастает и не работает по полдня, и мне экономия. Ну, думаю, полтора рубля за душу тебя не разорит… хотя подушный-то за них всяко мне платить — при этих словах он этак «выразительно» на меня посмотрел.

— Серебром?

— Ну да…

— Александр Григорьевич, я с удовольствием буду тебе отдавать на покрытие подушных по три рубля с души. Ну, если ты мне подскажешь, где эти души взять.

— Где взять… Игнатьев вроде поместье продавать собирался, но у него за двести душ, это выйдет серебром тысяч в двадцать. Тебе же столько мужиков не нужно?

— Нужно гораздо больше, но не сразу, я бы где-то через год купил бы.

— А если больше, то тебе нужно в Псковскую губернию. Там мужика с семьей на вывод рубликов по десять можно взять, а много брать если, то и до пяти торговаться не зазорно будет. И девки там хороши, я их рубля по четыре покупаю, но если сразу много брать, то и за три сторговаться можно…

— Далековато… я, конечно, советом воспользуюсь, но… а как-то побыстрее можно хоть дюжину-другую мужиков подкупить? Чтобы к посевной успеть.

— К посевной… А давай завтра к Игнатьеву съездим! Сегодня уже поздно, а вот завтра, если с рассветом выехать, то как раз успеем!

Вот чего не отнять у старого поручика, так это заботы о лошадях. На санях, запряженной парой каких-то светло-коричневых лошадок, мы проехали двенадцать верст до Одоева меньше чем за полтора часа. Ну и за Одоев всего часа три ехали. Я думал, что этот Игнатьев — помещик, которому стало трудновато с хозяйством управляться, а оказалось иначе. Петр Петрович оказался отставным прапорщиком, причем в отставку ушел «по ранению», а фактически — по инвалидности: у него левый рукав пустым был. Инвалида взял себе в управляющие подполковник, у которого тот служил в войну — а когда хозяин поместья умер прошлым летом, наследники решили монетизировать наследство. Что самого Петра Петровича отнюдь не радовало, так что он «пытался продать» поместье без фанатизма.

С ним Александр Григорьевич быстро договорился о «передаче в услужение» двадцати пяти душ за пятьсот рублей, причем с условием, что эта сумма пойдет в зачет будущей платы за все поместье. После того, как я сообразил о причинах отсутствия энтузиазма в деле торговли недвижимостью, то предложил Петру Петровичу остаться в качестве управляющего и после смены собственника. Тот секунду подумал (или, скорее, просто воздуха набирал перед тем, как озвучить информацию) и выложил «коммерческую тайну»:

— Мне велено поместье продать не меньше чем за десять тысяч серебром. А с того, что сторгую сверх того, пять процентов моими будут…

— Ясно. Я предлагаю… а какой у вас оклад жалования?

— Двести рубликов в год, стол и жилье еще.

— Я предлагаю десять тысяч серебром за поместье, еще лично вам пять сотен в качестве подъемных, то есть вроде как на обзаведение, жалование… поначалу двести сорок в год, через год увеличим. Стол и дом конечно, и вам, и супруге вашей.

— Я холост.

— Это плохо. Вам ведь, поди, и сорока нет?

— Как раз сорок.

— И дворянин…

— Личный.

— Триста в год, свадьба за счет нанимающей стороны, личный выезд… то есть пароконная бричка в собственность как подарок к бракосочетанию. Устроит?

— А когда купчую оформлять будем?

— Когда? Если повезет, то в середине сентября. А если не повезет, то уже в ноябре.

— Соглашайся, Павел Петрович, — начал уговаривать его Свиньин. — Я пока еще не видел, чтобы этому юноше не везло.

— Ну, договорились, я надеюсь, что хозяев смогу даже до весны будущей уговорить. Но это если им залог передать, хотя бы в тысячу…

Забавно, что никаких бумаг подписывать мы не стали. Просто договорились, что за мужиками я приеду где-то в мае, а их семьи перевезу уже ближе к середине лета. Так что, пока не сошел снег (и пока купец Ливенцов не выяснил, что же я ему продаю), я отправил в Тулу остатки масла. Затем еще съездил к Игнатьеву, отдал ему пять сотен в красивых кругляшках желтого металла и захватил сразу шестерых мужиков. Эти просто бобылями были, им потом семьи перевозить не требуется, а общежитие я им найду…