Я оглядываюсь, ища ответа, но вижу лишь затылки и спины, склоненные над картой-километровкой.

Странно выглядит эта карта. Четкие линии хребтов внезапно обрываются посреди нее; тропы, нанесенные пунктиром, петляют, описывая кольца в обход вершин, и тоже вдруг исчезают; снова появляются, точно из ничего, за слепым бельмом, делают очередную петлю и пропадают опять… Судя по масштабу, каждое белое пятно занимает не более нескольких квадратных километров, и все же это настоящие белые пятна, как некогда Америка, Австралия или Антарктида. Кухистан — «Страна гор» в переводе с таджикского. Это и название, и определение.

Составив маршрут по-иному, мы прошли бы через богатейшие виноградники и хлопковые поля долины Зеравшана, через колхозные фруктовые сады южных склонов Гиссара. Это советский край, «нашенский». Но наш путь лежит через дикие, еще не возделанные человеком места. С каждым годом их становится в Кухистане все меньше.

Где-то в одном из белых пятен предполагается перевал Гиссарский, о котором еще в прошлом веке узнал от горных таджиков путешественник А. П. Федченко. Перевал — конечная цель. Конечная, и только. К нему можно выйти более коротким путем, чем тот, который наметили мои новые знакомые. Но они хотят узнать как можно больше о труднодоступном крае, потому что каждый из них молод и одержим любопытством.

— Конечно, — говорят они, — пароходы и самолеты пересекают землю в любых направлениях. Но под килем комфортабельного судна остаются таинственные глубины, менее известные, чем поверхность Луны, а за воздушными лайнерами, пересекающими в сутки целые континенты, возможно, следят расширенные первобытным ужасом белесые глаза галуб-явана, «снежного человека»…

Вот этот обыкновенный кусок гранита, загадочный, как отшлифованный алмаз, позволяет мне ощутить правоту французского писателя — авиатора де Сент-Экзюпери: «Дороги веками вводят нас в заблуждение. Они избегают бесплодных земель, скал и песков; они служат нуждам человека и тянутся от родника к роднику… Только с высоты наших прямолинейных траекторий открываем мы основу основ планеты — фундамент из скал, песка и соли, на котором, словно мох среди камней развалин, иногда отваживается цвести жизнь».

Вот и мы собираемся свернуть с привычной дороги и пойти напрямик по планете, увидеть ее изначальную основу, не потревоженную человеком.

Я говорю «мы», однако с тревогой ожидаю окончательного решения.

— Из новичков группа может взять под свою ответственность лишь кинооператора или журналиста, — говорит Сергей, руководитель группы. — Жаль, что вы не кинооператор.

Римляне говорили «божественный Случай». Богиня моего случая выглядит превосходно: в белых одеждах с беспечным лицом. Она совершенно не постарела с античных времен, и зовут ее Нина. В данную минуту она улыбнулась мне.

Волнуясь, я беру с этажерки таинственный камень, точно принесенный с других миров, и рука моя нащупывает отшлифованную грань. Древний скребок… Тотемическое изображение… Вековая работа волн…

На гладкой поверхности укреплена рыжая металлическая ящерица и бронзовая чеканная надпись: «Промартель „Возрождение“. Бобруйск».

Рюкзак достался мне в наследство от Сергея: он купил новый. Нина, кажется, задета этим.

— Помнишь? — говорит она. — Он затлел на Камчатке от костра, я еще штопала… Вот здесь. — Она трогает грубую дерюжную заплату. — А на Алтае он упал в воду, помнишь, Сережа?

— Помню. Жрать было нечего: сахар растаял.

— Мы еще в него ноги прятали, когда замерзали на Кольском.

— Да, приятное воспоминание, — соглашался Сергей.

Исторический рюкзак промаслен, закопчен и вытерт на спине и лямках. Он гнется в руках, как жесть.

Без связи с Сергеем рюкзак, видимо, не вызвал бы у Нины столько воспоминаний. Она еще долго в задумчивости мнет пальцами жесткий брезент, а Сергей в эту минуту пересчитывает консервные банки.

Вещи в рюкзаках делятся на общественные и личные. Общественные — это палатка, альпинистские веревки, продукты. Личные — все прочее, в зависимости от вкусов. Один любит одеться потеплее, другой привык ежедневно бриться.

Саша не берет с собой даже одеяла, не говоря уже о кружке с миской, зато в рюкзаке у него целая библиотечка: томик Гейне, «Теория относительности» в популярном изложении и «Приключения Чиполлино».

— Насчет миски понятно: из ведра будешь хлебать, — замечает Сергей. — Но как ты спать будешь?

— А я посередке лягу, — беспечно отвечает Саша. — По кусочку одеяла достанется.

Вообще же вид у него самый походный: штормовка с раскрытым воротом, на ногах — выпрошенные у Юрия ботинки с шипами, которыми Саша цокает по комнате, как лошадь.

Нине вручается походная аптечка; принято считать, что женщинам присуще милосердие. У Юрия — хозяйственные предметы: топор, нож и сковородка. Я запасся папиросами. Личные документы — тоже в какой-то мере общественный груз; их сдают Сергею. В каждом рюкзаке двадцать пять килограммов общественного груза и килограммов пять личного.

Остаются ведра. Они не тяжелы, но занимают много места и гремят при каждом движении. Взгляд Сергея останавливается на моей ноше, и он борется с искушением. У меня вполне безразличное лицо. Юрий молча начинает выкладывать из рюкзака свои носильные вещи.

— Погоди, — останавливает его Сергей. — Это Саше. Вместо миски.

— Идет, — легко соглашается Саша. — А фотоаппарат вместо одеяла?

Теперь, когда рюкзаки уложены, мы садимся на них посреди пустой комнаты. На полу у наших ног тикают ручные часы. Сергей еще раз оглядывается: не забыто ли что? Мое лицо он встречает с удивлением, как неучтенную второпях вещь. Затем, вспомнив, видимо, кто я и зачем здесь, советует вскользь Саше снять альпинистские ботинки: в метро в них не пустят.

Саша с неохотой подчиняется. Ботинки он прилаживает к своему рюкзаку сверху, на виду. Так он проедет через всю Москву, проедет молча, с достоинством, стараясь не глядеть по сторонам. Если кто-нибудь поинтересуется, он скажет нехотя, что собрался на Памир.

Нина сидит, обхватив колени руками. Для нее не существует уже ни стен комнаты, ни городского шума за окном. Она… в горах, вдвоем с Сергеем. Вот он подает ей руку на крутизне, улыбается ободряюще, говорит…

— Подъем! — говорит Сергей, поднимая с полу часы. — Опоздаем на поезд.

В свои собственные мысли я так и не успел заглянуть. Юрий, пока длились торжественные минуты, перекладывал рюкзак; как-то так получилось, что ведра все же достались ему.

На закруглениях железнодорожного полотна состав виден весь — от паровоза до последнего вагона. И всюду в раскрытых дверях теплушек головы и ноги — босые, смуглые, белые; ноги и головы — в косынках, русые, черные, светлые… В дверях центрального вагона между двумя плакатами на стенах появляются голова с усами и ноги в желтых ботинках. Это начальник поезда.

Из конца в конец состава передаются свежие новости и приветствия. Здесь не менее двух тысяч молодых здоровых глоток, каждая из которых стремится быть услышанной, и перепуганные гвалтом вороны валятся с телеграфных столбов, а паровоз останавливается на каждом полустанке, чтобы прийти в себя. Тогда теплушки пустеют, а окрестный ландшафт мгновенно принимает вполне обжитой вид, который, думаю, еще долго сохраняется после того, как паровозная труба скрывается за горизонтом.

В целях экономии на железнодорожных билетах мы едем до Урала в эшелоне университетских целинников.

Две тысячи глоток — это две тысячи молодых темпераментных людей, и уже к исходу первого дня поездки мы запаслись друзьями до конца жизни — лет на двести примерно. Наши записные книжки распирает от адресов, которые уже начинают располагаться слоями, по «эпохам».

— Э, друг, запишу-ка я тебя вот на этом адресе. Забыл, чей он.

Лишь у Саши на сей счет полный порядок: вымарывается одно нежное имя, вписывается следующее, причем у Саши такой вид, точно он сию минуту начинает новую жизнь.