– Гальваническими, вы сказали? – переспросил Гоголь, когда они уединились в пустом кабинете исправника.

– Именно так, – подтвердил Гуро. – Гальванизм открыт еще в прошлом веке ученым Луиджи Гальвани, который с помощью тока оживлял разрезанных лягушек. Полагаю, Верховский проделывает то же самое, только с людьми, благо материала для экспериментов ему хватает.

– Она не просто двигалась, она была совсем как живая, – произнес Гоголь задумчиво. – Я имею в виду Элеонору. Это не гальванизм, это другое.

– Что ж, у нас будет возможность убедиться, – сказал Гуро, потянувшись.

– Вы собираетесь встретиться с ними, Яков Петрович?

– Мы, Николай Васильевич. Мы собираемся.

– Наверное, сперва следует дождаться отряда из столицы? – предположил Гоголь.

Гуро недовольно поморщился:

– Вы что же, зимовать здесь собрались? Лично меня – увольте. Прескверный городишко. Меня от него уже воротит.

Он протяжно зевнул, прикрыв рот перчаткой.

– В таком случае, – стал размышлять Гоголь, – можно привлечь военных из местного гарнизона. С вашей верительной грамотой...

– Николай Васильевич, не суйте нос туда, куда вас не просят, – произнес Гуро крайне неприятным, скрипучим и надменным голосом. – Предлагаете ловить одних изменников с помощью других? Здесь измена и круговая порука. Стоит мне обратиться к военному начальству, как к Верховскому помчится гонец, чтобы предупредить его. Нет уж! Возьмем его сами.

– Когда?

Гуро наклонился к уху Гоголя и прошептал:

– Сегодня ночью.

Усевшись за стол исправника, он полистал бумаги, отодвинул их и снова зевнул. Губы Гоголя тоже разъехались, да так широко, что челюсть щелкнула.

– Не выспались, голубчик? – спросил Гуро участливо. – Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Зато домой поедете со всеми удобствами, в отдельном экипаже. Там отоспитесь на славу. Ваши вещи где? Вам не мешало бы переодеться. Вид у вас как у бродяги. Нельзя доводить себя до такого состояния, Николай Васильевич. Берите пример с меня.

– Я сражался! – вскричал Гоголь высоким от обиды голосом. – В придачу был ранен, – он схватился за затылок. – А вы отсиживались в гостиничном номере, пока другие страдали.

– Вы как малое дитя, честное слово! – стал отчитывать его Гуро. – Сам набил себе шишек, а потом ищет виноватых. Были бы умнее, Николай Васильевич, состояли бы у меня на службе и горя не знали. Так нет, вам непременно нужно было с Братством вашим связаться. Погубят они вас, голубчик. Где сейчас ваш товарищ? И где были бы вы, если бы не ненавистная вами жандармерия?

Ответить на это Гоголю было нечего, но от такой необходимости его избавил почтительный стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Гуро.

Это был исправник, доставленный своими же стражниками, ударившими прикладами в пол. Левая рука его была обмотана тряпицей с пятнами проступившей крови.

– Я все скажу! – произнес он с надрывом.

– Кто бы сомневался, – проворчал Гуро.

Бричка катила по тряской дороге. Гоголь клевал носом, его заметно отросшие волосы взметались и опадали, как крылья птицы. Гуро, откинувшись на спину, смотрел на него в темноте. Он никак не мог разобраться в своих чувствах к спутнику. Если подходить к его личности и поступкам логически, то напрашивался вывод, что перед тобой сидит экзальтированный, суеверный и неуравновешенный неудачник, на которого нельзя полагаться. С другой стороны, в трудную минуту Гоголь мог проявить и отвагу, и благородство, и моральную силу. Вообще для уроженца Малороссии подвигом являлось уже то, что он не только преуспел в Петербурге, но и приспособился к тамошнему суровому климату. Не всякий способен пережить северные зимы с их тридцатиградусными морозами, визгливыми вьюгами, сквозными ветрами, сбивающими с ног, и пудовыми сосульками, норовящими обрушиться на голову. Гоголю, выросшему в краю цветущих вишен, гудящих пчел и майских жуков, должно быть, до сих пор делается не по себе при приближении зимы, однако же он пока что ни разу не выказал желания сбежать на родину или куда-нибудь в Италию. Держится, молодец. И здесь, в Бендерах, держится, не сдается, не падает духом. Другой на его месте давно бы раскис и опустил руки. Но не Гоголь. Значит, есть в нем нечто такое, чего не дано прочим. Не зря, нет, не зря Гуро положил на него глаз. Толк из молодого человека будет...

Долгий внимательный взгляд разбудил Гоголя, но он не открыл глаз, притворяясь спящим. Ему не хотелось говорить с Гуро. За ужином тот в очередной раз пытался переманить Гоголя в свой лагерь, и сопротивляться искушению становилось все труднее. Наслаждаясь своей властью над людьми и всячески демонстрируя ее, Гуро не ограничился полным унижением Тукова на службе. Закончив допрос, он потер свои аристократические ладони и весело воскликнул:

– А не отобедать ли нам всем вместе? Дела закончены, самое время отдохнуть за приятной беседой. Приглашайте нас к себе, господин исправник. Конечно, если это будет сделано от чистого сердца. А то, быть может, вы затаили на меня обиду, а я напрашиваюсь. Не хотелось бы ставить вас в столь неудобное положение.

Туков, прижимая покалеченную руку к сердцу, заверил Гуро и Гоголя, что принять их у себя в доме будет для него не только великой радостью, но и честью.

Ужин состоялся в присутствии всего семейства, за большим столом, покрытым белою, вытканной подсолнухами и васильками скатертью. В центр были выставлены кувшины с лимонадами и квасами, но присутствовали также винные бутылки и графинчики с наливками и водками. Лучились свечи, блестело серебро, беззвучно двигались слуги с подносами. Госпожа Тукова, с тревогою поглядывая на свежеперебинтованную руку супруга, просила гостей угощаться без стеснения. Дети украдкой поглядывали на длинные волосы Гоголя, на рубиновый перстень Гуро и пытались понять, что может объединять этих людей с их отцом. В воздухе витало напряжение, совершенно убивавшее ароматы блюд. Гоголь краснел и покашливал, чтобы скрыть голодное бурчание в желудке. Зато Гуро как ни в чем не бывало прихлебывал напитки, хрустел рыжиками, менял салфетки, заправляемые за ворот, и демонстрировал непринужденные манеры. Он отведал щей с копченостями, разных пирожков и ватрушек, вареного языка, заливной рыбы, рулетов с курицей и яйцом, расстегаев с мясом и грибами, соленой семги и сладостей, поданных на десерт. Надкусив что-нибудь или нарезав, Гуро отставлял тарелки, так что их приходилось беспрестанно менять. При этом он улыбался хозяйке, нахваливал ее и демонстративно не замечал хозяина, что коробило Гоголя.

Гуро приодел его с иголочки, бесцеремонно подняв на ноги владельца ближайшей к управлению лавки. Обувь тоже была заменена, и теперь новые сапоги сдавливали ступни Гоголя, усиливая его и без того стесненное состояние. Трясясь в экипаже, экспроприированном у исправника, он думал о том, что незаметно попал под полное влияние Гуро, как это случилось однажды в Миргороде. Удастся ли ему избавиться от этой связи? И не играет ли с ним жандарм, подобно коту, изловившему мышь и не спешащему проглотить ее с потрохами?

– Я вижу, вы не спите, Николай Васильевич, – сказал Гуро. – Должно быть, невеселые мысли одолевают вас. Отбросьте их. Тревога, неуверенность, страх – вот то, что губит все наши начинания. К делу надо подходить спокойно и взвешенно. Никакой суеты, никаких метаний. Вам приходилось когда-нибудь стрелять?

– Крайне редко, – ответил Гоголь, вынужденный открыть глаза. – Я не охотник по натуре.

– Я тоже не охотник, но стрелять время от времени просто вынужден. Какой прок от самого лучшего пистолета, если его держит трясущаяся рука? Нужна твердость. Выбираешь цель, наводишь ствол и – паф!.. – Гуро произвел воображаемый выстрел из выставленного пальца. – Слышали такое выражение: «рыцарь без страха и упрека»? Вот и становитесь им.

– Мое призвание писать и учить, – возразил Гоголь.

– Одно другому не помеха, – произнес Гуро нравоучительно. – Можно быть прекрасным и признанным писателем, но своего человеческого предназначения так и не выполнить. И в этом случае конец будет жалок или страшен... или тем и другим одновременно. Судьба карает тех, кто не использовал свой талант в полной мере.