– Я тоже отношусь к вам с величайшим уважением, Яков Петрович, – выдавил из себя Гоголь. – И я ценю то, что вы для меня сделали.

Признание далось ему нелегко. Он ведь должен был ненавидеть спутника за его принадлежность к враждебному лагерю. Однако этого не происходило.

– Только не говорите, что обязаны мне по гроб жизни, голубчик, – сказал Гуро со своею обычной улыбкой. – Это лишнее. Не стоит благодарности.

Гадая про себя, ироничной ли была тирада спутника или искренней, Гоголь последовал за ним к ярко освещенному крыльцу, перед которым толклась кучка нарядно одетых господ в английских шляпах. Дам не было, поскольку они подобные заведения обходили десятой дорогой.

В зале Гоголя и Гуро встретил зализанный человек в визитке и полосатых брюках. Он провел их к отдельному столу под люстрой и, приподнявшись на цыпочки, помахал руками, сделавшись похожим на дирижера. К посетителям подскочил чуть приседающий от угодливости половой, которого в заведениях подобного рода было принято называть «человеком». Точно такие же «люди» бегали по всему ресторану, напоминая черных котов с белыми шеями, которых научили передвигаться на полусогнутых задних лапах. Тон происходящему задавал небольшой оркестр с визгливою скрипкой и постанывающей виолончелью.

Гоголь оробел, сраженный шумною и пышною атмосферой ресторана. Все сверкало и переливалось, в кадках высились невиданные растения, на подносах громоздились горы южных плодов и ягод. Обилие зеркал придавало залу невероятный размах, в котором непривычный человек сникал и терялся, чувствуя себя слишком жалким и ничтожным, чтобы осмелиться повысить голос и привлечь к себе внимание. Однако же Гуро явно наслаждался обстановкой и произведенным впечатлением. Он щелкнул пальцами, подзывая человека, и, часто переходя на французский язык, сделал заказ. Чтобы скрасить время ожидания, были затребованы также вино и целая ваза фруктов, доброй половины которых Гоголь никогда в своей жизни в глаза не видел. Хмель тотчас ударил ему в голову, поскольку все чувства его были обострены до крайности и кровь носилась по жилам в два раза быстрее обычного. Он несколько расслабился, откинулся назад, забросил руку за спинку полукресла и сделал очередную попытку добиться от спутника правды:

– Яков Петрович, скажите откровенно, для чего я вам понадобился? Зачем вы меня сюда привезли?

– Как зачем? – изумился Гуро, картинно вскинув брови. – Сколько можно повторять? Мы приехали сюда, чтобы отужинать вместе. Некоторые, знаете, не любят ресторации из-за долгих ожиданий. А мне вот нравится посидеть в предвкушении. Особенно когда рядом собеседник достойный, с которым приятно поговорить.

– Ах, вот оно что! Поговорить! – Гоголь отставил пустой бокал и убрал волосы, налипшие на щеки. – Я так и знал! Станете опять меня от товарищей отвращать?

– Конечно, стану, – подтвердил Гуро, перебирая бледными пальцами тонкую ножку своего бокала. – Не могу же я позволить вам погибнуть, не исполнив вашего высокого предназначения. Со мной вы до гения дорастете. А без меня пропадете во цвете лет. Как Пушкин и Лермонтов. Будет обидно, если вы повторите их судьбу.

– Разве она не блестяща?

– Кажется таковой, всего лишь кажется. А впереди...

Гуро допил вино и причмокнул. Гоголь смотрел на него, прищурившись.

– Хотите сказать, что вам известно будущее Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича?

– Я так предполагаю, что погибнут они, – прозвучал бесстрастный ответ. – Оба.

Гоголь сменил позу, убрав руку со спинки стула, и нахохлился так, что волосы опять свесились ему на скулы.

– Вы намекаете, что они разделят судьбу декабристов? – глухо спросил он.

– У меня и в мыслях ничего подобного не было, – сказал Гуро, подавая знак, чтобы им сменили бокалы. – Горячий нрав вышеуказанных господ позволяет предположить, что они станут драться на дуэлях, а это всегда плохо кончается. Но бог с ними, друг мой. Мы ведь о вас говорим. У вас другое будущее предначертано. Правда, чтобы достичь вершин, вам поддержка нужна. Основательная, надежная. Такую, какую способны обеспечить граф Бенкендорф и ваш покорный слуга, а не Жуковский с Крыловым. Эти господа стремительно выходят из зенита своей славы и тускнеют, да, друг мой, тускнеют. Скоро совсем исчезнут в тени графа Бенкендорфа.

Забывшись после выпитого, Гоголь позволил себе неосторожное замечание:

– И все же лучше я их стану держаться, а не графа. Он темные силы представляет. А я, как вам должно быть известно, на светлой стороне.

Гуро внимательно поглядел на него поверх ободка бокала и задал один-единственный вопрос:

– Почему?

Если он рассчитывал, что собеседник смешается, то этого не произошло. Гоголь знал, что и как ответить на это.

– Хотя бы потому, что свет Господь создал. А у тьмы свой князь, и мы знаем, кто он такой!

– Ничего подобного, – возразил Гуро, медленно качая головою. – Святое Писание прямо указывает, что Бог вначале парил во тьме над бездной, то есть сотворил ее прежде всего прочего. А затем, создав свет, он не уничтожил тьму, а просто отделил одно от другого. Не станете же вы отрицать столь очевидных вещей, голубчик? Свет был назван днем, а тьма – ночью. Но и то, и другое существует по воле Божьей. А вы, Николай Васильевич, сами душой больше к ночи склоняетесь.

– Кто вам сказал? – запальчиво возразил Гоголь.

– Да вы сами и сказали. Разве не ваши это слова?..

Прикрыв глаза, Гуро принялся цитировать по памяти:

– Знаете ли вы, э-э, украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц... Земля вся в серебряном свете... и чудный воздух... и что-то там такое... Божественная ночь! Очаровательная ночь! А? Божественная! Ваше определение, Николай Васильевич. Что ж вас тогда на свет тянет, голубчик? С вашими способностями и наклонностями вам к нам нужно.

Видя смятение, отразившееся на лице Гоголя, Гуро торжествующе рассмеялся, заправил салфетку за воротник и провозгласил:

– А вот и ужин! Рекомендую начать с гусиной печени и трюфелей, только что из Франции. И за едой ни слова о делах, друг мой. Плохой тон. Позже договорим. На сытый желудок. Итак, за дело!

Гоголя упрашивать не пришлось. Он набросился на еду, как голодный зверь.

После позднего обеда Плетнева неудержимо тянуло зевать, и он старался делать это с закрытым ртом, отчего плотно сжатые губы периодически разлеплялись, издавая всхлипывания, обращавшие на себя внимание сидящих за столом. Всего их было четверо: сам Плетнев с супругой да Пушкин с Натальей, которая лишь несколько месяцев была его женою. Оленька, дочка Плетневых, последние ночи маялась животиком, и они не высыпались, поскольку спальня их размещалась слишком близко с детской.

Бессонные ночи до того вымотали Петра Александровича, что он уж и не рад был переменам в своей жизни, которые принято называть счастливыми. Женитьба и рождение дочери совершенно нарушили (если не сказать – разрушили) привычный быт Плетнева. Прежде времени хватало на все, и даже в те дни, когда нужно было идти на службу. Проснувшись, он любил поваляться в постели, а потом слоняться по дому в халате, неспешно попивая кофий и обдумывая статью в «Современнике». Затем он либо покидал дом, либо уходил к себе в кабинет и работал, работал, работал, не отвлекаясь на всякие пустяки, вроде обсуждения фасонов платьев или режущихся у дочурки зубок. Перо не выпускалось из руки до самого обеда, а затем брался толстый литературный журнал и читался за столом столь внимательно, что иные блюда стыли, а другие оставались нетронутыми. После короткого дневного сна полный сил Плетнев вновь садился за работу и не поднимался уж до темноты, когда наступало время встреч с друзьями.

Перемены, случившиеся с той благодатной поры, были поистине драматические. Вскоре через подобные метаморфозы предстояло пройти Пушкину. Пока что он не осознавал этого и весь сиял за столом – и своими белыми зубами, и блестящими темными глазами. Присутствие Натальи его оживляло невероятно. Он хохотал громче обычного, сыпал шутками и постоянно сочинял экспромты, казалось вылавливая рифмы прямо в воздухе.