Александра Россет отдавала себе отчет, с кем имеет дело, и не стала возражать, когда Гуро предложил ей побеседовать подальше от посторонних глаз и ушей. Они уединились на крытой веранде, где подставляли разгоряченные лица ветру любители кадрилей и мазурок. Она накрыла голые плечи шалью, предложенной лакеем. Он пообещал быть кратким и сдержал слово. В конце его речи, составленной из дюжины самых простых предложений, Россет была вынуждена опереться рукою на балюстраду. Ее лицо выражало плохо скрываемый страх и рвущийся наружу гнев.

– Вы шантажист, сударь, – прошипела она. – Вам должно быть стыдно!

– Быть может, я и шантажист, – согласился Гуро невозмутимо, – зато никто не обвинит меня в блуде и разрушении супружеских уз. Поэтому вот вам мой совет: придержите свой острый язык, прекратите сверкать глазами и скажите мне, что вы все поняли.

Ноздри Россет раздулись и опали.

– Что я должна сделать? – отрывисто спросила она.

– Вот это деловой подход, – одобрил Гуро. – А делать ничего особенно не надо. Просто отмените уроки с Гоголем и гоните его прочь, если станет упорствовать. А сами наслаждайтесь жизнью далее.

Поклонившись, он оставил Александру Россет одну. Кажется, она расплакалась. Он не обернулся, чтобы проверить. Это не имело ни малейшего значения.

Серое осеннее небо потухало. Это был тот час, когда учреждения заканчивали работу и весь чиновный народ, одуревший от скрипения перьев, выбирался на городские улицы: кто для того, чтобы отправиться в театр с супругою, кто – полюбоваться дамскими шляпками и башмачками (а заодно и тем, что находится между ними), кто спешит в трактир или лавку, заботясь в первую очередь о хлебе насущном, а иные направляются домой, к родственникам, к приятелям, за карточные столы, затянутые табачным дымом, к винным бутылкам и самоварам, к молоденьким любовницам и старым тетушкам, что все обещают, но никак не упомянут в своих завещаниях. Когда оказываешься в подобном вечернем столпотворении, то непременно услышишь обрывок анекдота про какую-нибудь кошку с обрубленным хвостом, заметишь развязавшийся шнурок и спадающую галошу, а при большом увлечении этими и другими сценками жизни зазеваешься как раз под окном, из которого выбросили всякую дрянь, и окончание прогулки проводишь в очищении верхнего платья от семечковой шелухи и рыбьих косточек.

Обыкновенно Гоголь в такие сумеречные часы любил остановиться где-нибудь в тени и следить за прохожими, запоминая разболтанную походку подвыпившего господина, пропаленную рогожу фонарщика, сочные выражения извозчиков. Но сегодня он просто брел куда глаза глядят и совершенно не понимал, где находится и что делать дальше. Предмет его тайных вздыханий Александра Осиповна Россет нанесла ему удар ножом прямо в сердце. Он был смертельно ранен, он умирал.

Явившись на занятия с нею, он застал там не ее саму, а носатую девицу, сунувшую ему записку из десяти строк. Там говорилось, что уроки его скучны и бесполезны, повести его надоели, а сам он не годится в преподаватели и позволяет себе слишком нескромные взгляды, чтобы порядочная женщина рисковала оставаться с ним наедине. Никак не называя ни Гоголя, ни себя и даже не подписав послание, Россет требовала, чтобы он оставил ее в покое и впредь никогда не искал встреч с нею, поскольку она его больше знать не знает и знать не желает. Вот и все. Конец.

Конец! Это слово постоянно вспыхивало в мозгу Гоголя, о чем бы он ни пытался думать. Все кончено. Нечего больше ждать, не к чему стремиться, незачем жить.

Душа его рвалась прочь из тела. С погасшим взором, ничего не видя, не слыша, не чувствуя, брел он все дальше и дальше, понятия не имея, куда и когда свернет в следующий раз. На одном перекрестке он чуть не угодил под пролетку, на другом к нему привязался пьяный буян, но, не встретив ни отпора, ни страха, отправился искать новую жертву. Гоголь тотчас забыл о его существовании. Он попытался вспомнить, ел ли что-нибудь с утра, но не сумел. Домой он вернулся мокрый, бледный, с ввалившимися щеками и без шапки. Ефрем, принявший у него одежду, спросил, будет ли хозяин ужинать. Ничего не ответив, Гоголь заперся в своих комнатах и крикнул оттуда, чтобы его не беспокоили.

Половину ночи он просидел одетый на кровати, потом лег, затянув на постель грязные сапоги, однако не помнил, чтобы спал. Если бы кто-то увидел его поутру, когда он вновь принял сидячую позу, взявшись за голову, то решил бы, что имеет дело с помешанным, лунатиком или пьяницею, разрушившим себя водкой. Ефрем настойчиво звал его завтракать, он в ответ бросил сапогом в дверь, чтобы от него отвязались. Ему ничего не хотелось. Он не мог жить и не мог умереть. Это состояние было для него ужаснейшею из всех пыток.

За дверью послышались громкие голоса и возня. Гоголь встал и выглянул из комнаты. Выяснилось, что к нему явился Плетнев, а Ефрем, спавший прямо в маленькой прихожей, делает отчаянные попытки не пускать его дальше.

– Хозяин велел его не беспокоить, – твердил он, пятясь от напирающего визитера. – Что вам надобно, барин?

– Пошел прочь, болван! – говорил Плетнев. – Это не твоего ума дело!

– Входите, Петр Александрович, – пригласил Гоголь сипло. – Ефрем, прими пальто.

Заведя гостя к себе, он отворил окно, чтобы выгнать застоявшийся воздух, и извинился за беспорядок. Плетнев сел и без подготовки заговорил сразу про отказ Александры Осиповны. Гоголь заявил, что ничего не желает о ней слышать. Его губы прыгали.

– И все-таки выслушайте, голубчик, – настаивал Плетнев. – Это многое прояснит. Не по своей воле бедняжка оскорбила вас.

– Бедняжка? Откуда вам знать, что произошло?

– Вы, Николай Васильевич, бросили скомканную записку Россет себе под ноги. Слуга смекнул по вашему виду, что дело неладное, и сохранил записку для меня. И вот я здесь.

– С утешениями? – горько спросил Гоголь. – Я в них не нуждаюсь, сударь.

– С объяснениями, а не с утешениями, мой друг. Вы должны знать подоплеку случившегося. Известно ли вам, что позавчера вечером с Александрой Осиповной имел секретную беседу верный подручный Бенкендорфа.

– Вы про Гуро говорите?

– Про него самого, – подтвердил Плетнев. – Негодяй явился на бал, отвел мадемуазель Россет в сторону и наговорил ей такого, что она вернулась в залу как неживая и вскорости вынуждена была покинуть общество. И уже на следующий день злополучное письмо с отказом от ваших услуг. Улавливаете связь?

Гоголь в порыве бешенства дернул себя за концы волос.

– Ах, вот оно что! Да я этого мерзавца…

– Тс-с! – Плетнев предостерегающе приложил палец к губам. – В наши времена и стены имеют уши. Не бросайтесь угрозами, мой друг. Тем более теми, которые вы не в состоянии осуществить.

Глаза Гоголя зажглись мрачным огнем.

– Нет, я не безумец, чтобы вызывать его на дуэль или строить какие-либо еще несбыточные планы. Я знаю, как поступлю. Я сделаю то, что причинит ему максимальный вред.

– Говорите тише, Николай Васильевич! – снова предупредил Плетнев, опасливо косясь на дверь.

Гоголь приблизился и жарко заговорил ему в самое ухо:

– Отныне я посвящу всего себя Свету, Петр Александрович. Впредь никаких колебаний! Мое перо, мой язык, мой ум – все мои способности обращу я против темной силы. Это станет ударом в сердце для Якова Петровича, ха-ха! Ведь он так желал переманить меня в свой стан! Его ожидает неприятный сюрприз. И вот еще что…

– Что? – быстро спросил Плетнев, обрадованный таким неожиданным поворотом.

Гоголь отошел и сел на диван, проведя по лицу рукою, как будто снимая невидимую паутину.

– Передайте Александре Осиповне, что я благодарен ей, – заговорил он монотонно. – Полагал я, что стану учить ее, а урок преподнесла она мне. Памятный урок! Не доверяй женщинам! Не верь их сладким речам и взорам, не обольщайся надеждами. Потому они так часто опускают ресницы, чтобы мы, мужчины, не прочитали правды в их глазах. Ведь правда их – ложь. Но довольно! Меня они больше не обманут. Ни одна из них.