Чтобы избежать подозрений, организацию поручили детям высокопоставленных родителей. После этого все пошло как по маслу. Подготовили программу вечера — с чтением стихов, мелодекламацией.

В зале был директор гимназии, присутствовало несколько почетных гостей — «отцов города». И, конечно же, пригласили гимназисток.

Вечер удался на славу. Директор даже разрешил воспитанникам и их гостям немного потанцевать, хотя годичный траур по усопшему императору еще не кончился...

— Пусть дети немного повеселятся, — сказал он. — Не все же печалиться. А нам и на покой пора.

В разгар бала делегаты нелегального съезда собрались в самом отдаленном классе второго этажа, куда едва доносился веселый гомон. Феликс, как только вошел в класс, сразу увидел Юлию. Она сидела за первой партой и разговаривала с незнакомой ему гимназисткой. Юлия подняла голову и тоже увидела Феликса. Какое-то мгновение лицо ее выражало только удивление, потом осветилось улыбкой. Они уже много месяцев не виделись — с тех самых пор, как возвращались вместе из кафедрального собора в Вильно. Переписка с помощью глубоких калош законоучителя почему-то вскоре же оборвалась, и Феликс, занятый уроками и нелегальными делами, потерял Юлию из виду.

Феликс поздоровался, смущенно что-то пробормотал и сел позади на свободное место.

Первое совещание было недолгим. Договорились только о том, что под видом пикника соберутся на берегу Вислы. Все снова влились в толпу беззаботно веселившихся гимназистов и гимназисток.

С того вечера и до самого отъезда в Вильно Феликс и Юлия не расставались надолго. Сама собой сколотилась компания — они и Стась с Юлиной подругой. Вместе сидели на совещаниях, ради которых приехали в Варшаву, вместе бродили по городу, катались на конке, забираясь на крышу, во второй класс: там подешевле, а главное — сверху открывался такой прекрасный вид на варшавские улицы! И верхушки молодых деревьев на Иерусалимской аллее проплывали рядом...

Вечерами сидели в кафе, которое служило варшавским студентам местом традиционных встреч. Ели излюбленное — не по вкусу, по дешевизне — студенческое блюдо: простоквашу с вареной картошкой. Отсюда веселой гурьбой шли к памятнику Копернику. Взявшись за руки, водили хороводы на деревянной торцовой мостовой, и задорная шутливая песня разносилась в поздней тишине города.

Три дня пролетели стремительно. Из Варшавы уезжали вечерним поездом, в разных вагонах, чтобы не нарушать конспирацию. Потому и на вокзале, встретившись, только обменялись многозначительными взглядами.

Минуло полтора года после того, как Николай II занял престол своего отца.

Самодержец российский все еще оставался некоронованным императором. Потому, как только кончился государственный траур, Николай выпустил манифест, извещая подданных о предстоящей торжественной церемонии.

Как раз в эти дни Софья Игнатьевна Пиляр фон Пельхау, урожденная Янушевская, обратилась с прошением к директору виленской мужской гимназии.

Дело касалось ее племянника Феликса Дзержинского, которому грозило отчисление из гимназии за какие-то непонятные ей, родной его тетке, проступки...

Перед тем классный наставник и преподаватель немецкого языка, сухонький человечек с ехидной ухмылкой на тонких губах и маленькой редкой бородкой, которую он непрестанно теребил при разговоре, сказал Софье Игнатьевне:

— Плохо, очень плохо кончит ваш Феликс. Путается с темными элементами, скажу я вам!.. Прямых подтверждений этому нет, но... Лучше ему самому уйти из гимназии. Говорю это конфиденциально, храня святую память о вашем покойном супруге.

— Как же так! Все это так неожиданно! — воскликнула Софья Игнатьевна.

Классный наставник приблизил бородку к самому лицу Софьи Игнатьевны и свистящим шепотом добавил:

— Скажу только для вас: из полиции интересовались, как ведет себя воспитанник Дзержинский. Вы слышите? Там его взяли на заметку... Это очень серьезно!

Дома расстроенная Софья Игнатьевна тотчас же рассказала племяннику об этом разговоре.

— Вот провокатор! вырвалось у Феликса. — Ведь он сам бегает в полицию, фискалит... Ну что ж, это к лучшему, я и так решил уйти из гимназии!

— Что ты говоришь, Феликс! Ведь тебе не дадут аттестата зрелости! Всего один год остался...

— Обойдусь без аттестата. В самом деле, пожалуйста, напиши, тетя Соня, прошение директору, чтобы выдали документы. Сам-то я по закону еще несовершеннолетний.

Второго апреля 1896 года Софья Игнатьевна подала прошение директору гимназии. Она покорнейше просила его высокоблагородие выдать документы племянника Феликса Дзержинского, ввиду того что по семейным обстоятельствам он не может продолжать образование...

Директор, осведомленный, что полицейские власти интересуются поведением воспитанника Дзержинского, без промедления согласился отпустить его из учебного заведения.

Теперь для нелегальной работы у Феликса стало куда больше времени. Он продолжал вести кружок самообразования, а поздними вечерами пробирался в подвалы бернардинского костела и в глубокой тишине, прислушиваясь к малейшему шороху, печатал там прокламации. Ему удалось договориться со сторожем костела, и он получил ключ от кованой железной двери, о существовании которой все давным-давно позабыли.

Листовки печатали на гектографе, который переправили с Поплавской улицы. В работе Феликсу помогали Стась и Юлия. Иногда приходила Мария Войткевич, недавно закончившая женскую гимназию. Мария стала профессиональной революционеркой и работала в Вильно. Обычно она приходила за отпечатанными листовками.

С Любомиром Больцевичем, наборщиком из типографии, Феликс по ночам расклеивал листовки на улицах.

В один из вечеров в подвале бернардинского костела Феликс печатал листовки — бесшумно прокатывал резиновым валиком каждый листок и осторожно снимал его с гектографа. Иногда подносил готовую прокламацию к глубокой нише в стене, на краю которой стояла лампада, тускло озарявшая стол и угол подвала. Просматривал оттиск — четко ли выходят строки.

Юлия сидела, склонившись над листом бумаги. Она печатными буквами выписывала новую прокламацию, чтобы потом перенести на гектограф: в подполье готовились к первомайской демонстрации и массовке.

Временами Юлия отрывалась от работы и долгим взглядом следила за всеми движениями Феликса, потом опять склонялась над прокламацией. А Феликс ничего не замечал: он был словно одержим тем делом, которое захватило его всего без остатка.

Чуть поодаль, прислонившись спиной к стене, сидела Мария Войткевич и молча глядела на Феликса и Юлию.

Феликс был в косоворотке и пиджаке, а девушки в хустках — теплых клетчатых платках, накинутых на плечи и накрест повязанных вокруг талии. Такие носят женщины фабричных окраин. В них удобно, тепло, и можно под хусткой незаметно пронести отпечатанные листовки.

Таинственная обстановка: низкие своды с потускневшей старинной росписью, вдохновенные, настороженные лица, склонившиеся над столом, высвеченные янтарным огоньком лампады, стопки листовок, призрачно белевшие в полумраке, — все настраивало на романтический лад. «Какая чудесная пара! — думала Мария. — Неужели Феликс не замечает, как его любит Юлия?..»

Вслух она спросила о другом:

— Ты уже ушел из гимназии?

— Да, завтра беру документы.

— Не жалеешь?

— Нисколько!

— Что будешь делать?

— Еще не знаю. Стану давать уроки. Перееду на другую квартиру, чтобы не подвергать близких опасности. Буду клеить вот эти прокламации. А завтра, когда пойду в последний раз в гимназию и заберу документы, скажу панам наставникам все, что я о них думаю! Я испорчу им настроение перед коронацией... Забирай, Мария. На сегодня всё, — он сдвинул отпечатанные прокламации на край стола.

Юлия помогла Марии спрятать листовки под хустку. Они вышли из подвала. Сначала — Юлия, для разведки, потом — Мария, несколько располневшая от тайного груза, укрытого под платком. Последним — Феликс. Он запер кованую скрипучую дверь и спрятал громоздкий ключ в расщелине стены.