Читали Некрасова, Лермонтова, снова Мицкевича... На лице Феликса появилось озорное выражение, задором вспыхнули глаза. Он прочитал:
Друзья! Не лучше ли на месте фонаря,
Который темен, тускл, чуть светит в непогоды,
Повесить нам царя?
Тогда бы стал светить луч пламенной свободы...
Пушкинские стихи вызвали новое оживление. Читали строфы из «Вольности»:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы.
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
И когда в школьной церкви педагоги и гимназисты, начиная от двенадцатилетнего возраста, приносили присягу новому императору России — Николаю II, старшеклассники, собиравшиеся в сквере, уже не считали ее присягой: клятва народу была первой, а потому — нерушимой...
В доме Пиляров укладывались рано. Только в комнатке Феликса допоздна горел свет... Но в тот вечер и Феликс уже лежал в постели, когда ему послышалось, будто кто-то бросает в окно пригоршни снега. Феликс прислушался, поднялся, подошел к окну.
Ночь была лунная, от забора, от деревьев, от домов на противоположной стороне улицы падали густые тени. Было тихо. Но вот у самого окна мелькнула тень и снова послышался шорох. Феликс прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, кто это. Бородатый человек в шапке поднял руку и тихо-тихо постучал в стекло. Да ведь это же доктор!..
Откуда? Почему среди ночи?
Феликс тоже постучал в ответ, накинул шинель, сунул ноги в валенки и вышел черным ходом.
— Извини, Феликс, я в неурочное время... Ты можешь приютить меня, но так, чтобы об этом никто не знал?
Еще не понимая что к чему, Феликс провел доктора через кухню и притворил дверь комнаты. Свет зажигать не стали.
— Так вот какое дело, Феликс... — Дашкевич сбросил пальто и зябко прижался спиной и ладонями к протопленной с вечера печке. — Я долго не был в Вильно. Приехал, а на старую квартиру возвращаться нельзя: меня ищет полиция. Придется переходить на нелегальное положение. Вот и все, что я могу тебе сказать... Если не возражаешь, побуду у тебя до завтра и ночью уйду.
Феликс предложил свою койку, но доктор отказался и, постелив свое пальто на деревянный диванчик, улегся, попросив только что-нибудь под голову.
Следующий день был воскресенье. Запершись в комнатке, Феликс весь день провел с Дашкевичем, сделав вид, что усиленно занимается.
— Во-первых, вот что, — сказал доктор, допив чай, принесенный Феликсом. — Я оставлю у тебя кое-какую литературу. Прочитаешь — передай другим, но обязательно надежным товарищам. — Он извлек из саквояжа несколько книжек, среди которых была отпечатанная на гектографе рукопись «Процесс 1 марта 1881 года», пухлая, видимо, уже побывавшая во многих руках книжка Туна «История революционного движения в России», гектографированные главы из «Капитала» Маркса. — Прибери все это подальше...
Феликс рассказал доктору обо всем, что происходило в Вильно без него, — о молебствиях во здравие императора, о панихидах и присяге новому царю и, конечно, о клятве в парке. Владислав выслушал до конца и рассмеялся.
— Молодцы! Честное слово, молодцы!.. Я бы так не придумал. Опередить своей клятвой присягу дому Романовых!...
Дашкевич задумался.
— Знаешь, я посоветовал бы вам организовать кружок саморазвития. Возьми на себя это дело... Я, между прочим, говорил о тебе с Дубовым, он рекомендовал привлечь тебя к более активной работе.
— А кто это — Дубовой?
— Дубовой — среди тех, кто возглавляет сейчас организацию социал-демократов в Вильно. Я еще не знаю, как все у меня сложится, но на всякий случай запомни адрес Немировского на Старом рынке. Ему скажешь так: «Дубовой передает Владиславу привет». Через Немировского найдешь меня или кого-нибудь другого, кто будет в курсе дела.
В тот воскресный день они успели переговорить о многом.
Ночью, когда в доме угомонились, Дашкевич стал прощаться.
— Ну, Феликс, спасибо тебе! Иначе пришлось бы мне ночевать в ночлежке, а еще хуже — в полиции... Все было хорошо. Жаль только — не покурил: твои женщины сразу бы тебя заподозрили... Мне пора. Будь счастлив! Для меня быть счастливым — успешно бороться. Вот этого счастья и желаю тебе. Не забудь адрес, который я тебе дал... Провожать не нужно, нет, нет! — Дашкевич остановил Феликса, снимавшего с вешалки свою шинель. — Разве только до дверей.
— Идемте через парадный ход, прямо на улицу! — сказал Феликс.
Он вывел Дашкевича в коридор, снял с двери железный крюк, выглянул за дверь. Улица была пустынной в ясном лунном свете. Дашкевич пожал Феликсу руку и выскользнул из дома.
Утром, когда Феликс торопливо собирался в гимназию, тетка сказала:
— И куда это запропастился наш доктор? Ума не приложу. Вчера вечером мне почудилось, что он снова зашел к нам: повеяло лекарствами, как из его саквояжа...
Феликс так и не понял: почудился ли Софье Игнатьевне аптечный запах или она давала понять, что в собственном доме для нее тайн нет.
...Владислав Дашкевич перешел на нелегальное положение. О том, что Дашкевич был в руководстве виленской социал-демократии, знали очень немногие.
Подпольной организацией руководил Дубовой, человек таинственный и неуловимый. И Дашкевич постоянно ссылался на Дубового: «Дубовой сказал», «Дубовой поручил», «Дубовой передал задание»... Но дело было в том, что неизвестным и вездесущим Дубовым был... сам Дашкевич. Только для конспирации, чтобы ввести в заблуждение охранку, был выдуман Дубовой.
С Феликсом Дашкевич встречался теперь совсем редко. Но Дубовой хорошо знал, чем занят гимназист Дзержинский. Феликс все больше втягивался в нелегальную работу. В реальном училище он вел кружок саморазвития, в который входило также несколько гимназистов и учениц из старших классов виленской женской гимназии. Феликса называли там Якубом. Кружок саморазвития кочевал из одной квартиры в другую: то собирались у Феликса, будто для учебных занятий, то у кого-то еще — на вечеринку, то просто делали вид, что зашли на минутку и задержались. Обычно сначала читали рекомендованную книгу, а рекомендовал ее Дашкевич через Якуба — Дзержинского, потом обсуждали прочитанное, спорили о судьбах революционного движения в России, о новых веяниях и происходящих событиях. Другими подпольными делами в кружке не занимались. Только Стась с Якубом размножали на гектографе листовки, тексты для которых получали через сапожника Немировского. Гектограф прятали на чердаке. Для работы Феликс приносил его в свою комнату. Работали до поздней ночи, печатали иной раз до сотни листовок...
Однажды — это было ранней весной, когда снег на улицах, изъеденный солнечными лучами, почернел и сделался похожим на грязную овчину, — Феликс пришел к Немировскому за новым текстом для листовок.
Сапожник поднялся с бочонка, обтянутого кожей, перевернул его, вытащил несколько исписанных листков бумаги. Все это передал Феликсу, сказав, что Владислав хочет с ним встретиться.
— Где? — спросил Феликс.
— Да хоть бы здесь, у меня, — ответил Немировский. — Только велел передать: одежонку другую надень, без таких пуговиц и без кокарды, — он кивнул на гимназическую шинель и фуражку, которую Феликс держал в руке.
В назначенное время Феликс снова был у сапожника. На этот раз на нем было старенькое пальтецо, из которого он вырос, и мягкая потрепанная шляпа.
Дашкевич ждал его. Они вышли из мастерской, когда на Соборной площади уже зажгли газовые фонари. Но освещенные улицы вскоре остались позади — Дашкевич вел Феликса куда-то на окраину города.
