Корольков Ю. М. Феликс — значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском. — М.: Политиздат, 1974. — 463 с.: ил. — (Пламенные революционеры)

Россия молилась за исцеление императора. Молилась не по своей воле — по принуждению, но молилась. Церковные двери были распахнуты всюду, и священнослужители денно и нощно возносили богу молитвы.

Александр III, император всея Руси, вступив на престол после смерти своего родителя, погибшего от самодельной бомбы народовольцев, ничем себя не проявил за время почти четырнадцатилетнего царствования. Но когда самодержец тяжело заболел, он вдруг привлек к себе всеобщее внимание.

Была осень, с унылыми дождями и мокрым ранним снегом. Царская семья покинула столицу, уехала от петербургской сырости на юг, в Ливадию. Однако и крымская благодать не помогла его величеству.

Вместе с бюллетенями о состоянии здоровья императора газеты печатали сообщения касательно повсеместных молебствий об исцелении болящего самодержца. И вдруг царю полегчало... Молитвы дошли до господа бога!.. Тут уж принялись молиться еще усерднее. За этим следили околоточные: чтобы жители Российского государства достойно проявляли верноподданнические чувства.

Батюшка-царь и на смертном одре не оставлял подданных своими заботами — думал о будущем империи, о престолонаследии и продолжении рода. Дело осложнялось тем, что наследник не был женат. Александр высказал монаршью волю: цесаревич Николай должен жениться при жизни ныне царствующего императора.

Выбор свой Александр остановил на принцессе Алисе Гессен-Дармштадтской, родственнице германского кайзера.

Болезнь ускорила развитие событий. Принцессу спешно вытребовали из Германии. Будущая императрица перед отъездом в Ливадию спешно начала изучать русский язык и проявляла в этом, как сообщали, отличные способности...

В субботу пятнадцатого октября 1894 года учащиеся средних учебных заведений города Вильно тоже купно молились за императора. Об этом на другой же день писал «Виленский вестник»:

«Вчера учащиеся школ во главе с учителями возносили в храмах божьих свои горячие, от юношеских сердец молитвы, коленопреклоненно умоляя об исцелении своего любимого и обожаемого государя императора».

Старшие классы были собраны в Николаевском кафедральном соборе. Раньше здесь был католический храм. Но Александр, убежденный, что в его империи всюду должна господствовать православная церковь, повелел закрыть поначалу главные, самые большие костелы, заново освятить здания и обратить в православные храмы. Судьбу других разделил и виленский костел. Протесты поляков, их демонстрации были жестоко подавлены. Служителей костела и наиболее упорных прихожан бросили в тюрьмы и выслали в Сибирь на вечное поселение.

...В холодный полумрак храма откуда-то с высоты купола пробивался тусклый дневной свет. Только ближе к алтарю было немного светлее. Среди собравшихся на молебствие можно было заметить высокого худощавого гимназиста. Это был сын мелкопоместного дворянина Феликс Дзержинский, который жил здесь, в Вильно, у своей тетки Пиляр фон Пельхау на Поплавской улице.

Он стоял в задних рядах, поближе к выходу, явно тяготясь затянувшейся церковной службой. Все здесь раздражало его — и мундир, ставший вдруг тесным, и сгустившаяся духота храма, и тесный ботинок, который раньше никогда не жал... Феликс переминался с ноги на ногу, оглядывался по сторонам и наконец не выдержал:

— Когда же это прекратится?

— А ты молись, чтобы молебен скорее закончился, — пошутил Валентин Стрелянский, стоявший рядом. Он было хихикнул, но, вдруг спохватившись, начал быстро-быстро креститься: ему показалось, что школьный инспектор смотрит в их сторону.

Стрелянский учился вместе с Казимиром — старшим братом Феликса. Разбитной, нагловатый Валентин не нравился Феликсу. Прозвали его в гимназии Миногой — за круглый ротик, за широко поставленные глаза, пустые, бесстрастные.

Вскоре молебствие закончилось. Гимназисты заторопились к выходу. К Феликсу протиснулся его закадычный друг Стасик Броневич.

— Зря ты со Стрелянским завелся, нафискалит еще! Такой и отца родного продаст, лишь бы выслужиться...

Они спустились по ступеням соборной лестницы и вышли на площадь. Начинало смеркаться. По небу ползли низкие рваные облака. Дождь, моросивший с утра, прекратился. Поблескивали мокрые ветви деревьев, булыжная мостовая, чугунная ограда сквера.

— Смотри, кто идет, — сказал Феликс. — Да не туда глядишь! Из собора вышли...

Близорукий Стась долго всматривался, пока не разглядел Божену и Юлию, которые приближались к ним в стайке подруг-гимназисток.

Приятели замедлили шаг и, дождавшись, когда девочки поравняются с ними, чинно поздоровались. Стайка постепенно редела, и в конце концов они остались вчетвером — обе девушки жили тоже на Поплавской улице. Стась с Боженой ушли вперед, а Юля и Феликс, замедлив шаг, отставали все больше. Говорили о пустяках и заранее огорчались, что прогулка так быстро подходит к концу: весь путь — до ворот Юлиного дома, «до щеколды», как они говорили.

Пересекая Дворянскую улицу, они едва не попали под экипаж с откинутым верхом. Извозчик что-то сердито им крикнул и осадил лошадь. Из экипажа вышел грузный священник, сунул извозчику деньги и, тяжело ступая, медленно пошел к большому одноэтажному дому с палисадником.

— Погоди, погоди... ведь это отец Амвросий, — воскликнул Феликс, — ваш учитель! Теперь он преподает и у нас в гимназии

— Фелик! Посмотри, какие у него смешные калоши: как пароходы...

Феликс рассмеялся. Глубокие калоши отца Амвросия действительно напоминали дредноуты. Вдруг в глазах Феликса вспыхнули лукавые искорки.

— А знаешь, что я придумал? В этих калошах я буду пересылать тебе письма...

— При чем здесь калоши?

Феликс объяснил: отец Амвросий обычно ведёт урок сначала в мужской гимназии, прямо оттуда отправляется в женскую. Если положить записки ему в калошу в гардеробе, отец Амвросий в тот же день доставит записку по назначению. Надо только улучить момент и незаметно вытащить записку...

— Теперь поняла? Ты мне посылай в правой калоше, а я — в левой. Идет?

Юлия захлопала от восторга в ладоши:

— Завтра же буду дежурить на большой перемене...

Не прошло и недели после молебствий в кафедральном соборе, как из Крыма пришла весть о кончине императора. Над зданиями Вильно заколыхались траурные флаги, приспущенные до половины флагштоков.

Около круглых афишных тумб толпились обыватели. Обычно здесь вывешивались театральные афиши или объявления о городских новостях — о публичных торгах, о бегах, извещения о пропавших таксах с указанием масти и обещанием вознаграждения тому, кто доставит собачку по принадлежности. На этот раз тут была наклеена «Полицейская газета», и кто-то негромко читал вслух телеграмму министра императорского двора, направленную из Ливадии в Санкт-Петербург:

«Государь император Александр III в 2 часа 15 минут пополудни сего 20 октября тихо в бозе почил.

Министр императорского двора граф Воронцов-Дашков».

А следом за телеграммой — такими же крупными буквами, как помещенные рядом объявления о продаже с молотка поместий разорившихся землевладельцев, — был напечатан первый манифест нового царя — Николая II. И телеграмма графа Воронцова-Дашкова, и манифест, и извещение о предстоящих публичных торгах были заключены в общую траурную рамку...

Феликс Дзержинский, торопившийся в гимназию, все же остановился и прислушался к голосу человека, который читал по складам манифест нового императора. Человек этот, в свитке и картузе, медленно водил толстым пальцем по строкам газеты, потом он снял картуз, истово перекрестился и, повернувшись к стоящей рядом с ним женщине, сказал: