Пани Савицкая привела его в спальню, где в деревянных кроватках спали дети. Подошла к одной из них и осветила лицо спящего ребенка. Феликс подался вперед и долго-долго вглядывался в бледное личико маленького сына. Смотрел так, будто хотел навсегда запечатлеть его в своей памяти...

Потом, словно очнувшись, поблагодарил пани Савицкую, еще раз извинился за визит в столь неурочное время и ушел — так же внезапно, как появился.

Сеть, раскинутая варшавской охранкой вокруг Дзержинского, стягивалась все туже. И первого сентября она затянулась. По донесениям жандармского управления, это произошло так:

«Шифрограмма из Варшавы. Директору Департамента полиции. В ночь на 1 сентября при ликвидации варшавской организации партии социал-демократов арестовано тридцать четыре человека. Среди них член Главного правления партии, разыскиваемый Департаментом Феликс Дзержинский. Обыском при аресте обнаружен гектограф с оттиском прокламации, помеченной 31 августа. Около 200 экземпляров «Червоного штандара», датированного тем же числом, различные печати, бланки, два знамени с революционными надписями, револьверные патроны. Подробности будут переданы дополнительно».

«Его высокопревосходительству господину министру юстиции.

Летом текущего года Варшавским охранным отделением были получены негласные сведения о том, что Главное правление социал-демократической партии Королевства Польского и Литвы командировало в Варшаву Феликса Дзержинского для улаживания происшедших между Главным правлением и Варшавским комитетом сообщества серьезных разногласий. Одним из пунктов разногласий послужило мнение правления, что в Варшавской организации наличествует провокация нераскрытых агентов охранного отделения.

В целях улаживания возникшего конфликта и расследования провокаций в Варшаву командирован был упомянутый Феликс Дзержинский, известный своей партийной деятельностью, лишенный прав и бежавший из ссылки. В Варшаве он жил более полугода, женат на осужденной также за принадлежность к тому же сообществу и находящейся в каторжной тюрьме Софье Мушкат».

Гул толпы доносился неясно, словно издалека... Он еле просачивался сквозь холодную толщу тюремных стен, сквозь наглухо забитые оконные рамы. А толпа бушевала совсем рядом — здесь, на улице перед Бутырской тюрьмой. Расплывчатый гул напоминал шум отдаленного морского прибоя. Он то нарастал, то стихал, чтобы снова подняться в многоголосом кипении. Феликс настороженно прислушивался к этому гулу, так напоминавшему шум разволновавшегося моря у скалистого берега на острове Капри. Но что это такое здесь, в Москве?.. Привыкшие к томительной тишине камер, заключенные недоуменно прислушивались к долетавшим сюда необычным звукам.

В первый день марта 1917 года взбудораженная событиями толпа пришла к Бутыркам, чтобы освободить заключенных.

Потом человеческий прибой придвинулся ближе, и можно было уже различить приглушенные каменными стенами крики:

— Открывай!.. Да здравствует революция! Да здравствует свобода!..

Эти слова всколыхнули камеры. Тюрьма ожила, откликнулась неистовым стуком в двери и стены, громкими зовами... Растерянные надзиратели ошалело бегали по коридорам, останавливались у дверей, требовали прекратить беспорядок, — но их уже никто не слушал.

— Долой самодержавие! — все явственнее доносилось с улицы.

Толпа продолжала штурмовать тюрьму. К ее высоким стенам примчался на грузовике летучий отряд революционных солдат. Раздались винтовочные выстрелы. Перепуганная охрана распахнула тюремные ворота. Люди ворвались во двор, бросились внутрь помещений. По каменным ступеням, по коридорам затопали сотни ног.

— Отворяй камеры!.. Граждане, свобода! Выходите! Да здравствует свобода!

Обезоруженные жандармы-ключники дрожащими руками отпирали кованые двери. Лязгали замки, задвижки, распахивались камеры, и узники заключали в объятия своих освободителей. Вскоре поток людей, упоенных победой, отхлынул. Смешавшись с толпой, сотни заключенных исчезали в переулках, уходили все дальше от ненавистной тюрьмы.

В тот день — первого марта 1917 года — среди освобожденных из Бутырской тюрьмы был и Феликс Эдмундович Дзержинский.

Еще в камере кто-то стиснул его в объятиях и потянул за собой.

— Быстрее, Юзеф!

Дзержинского и многих других узников-революционеров товарищи вынесли из тюрьмы на руках. Извозчик ждал за углом. Громыхая по неровным булыжникам и намерзшему к вечеру льду, пролетка покатила к центру. На сиденье уселись двое — Дзержинский и товарищ Василий, третий примостился в ногах, прямо на кожаном фартуке пролетки. Верх ее был откинут, и Феликс Эдмундович возбужденно оглядывался по сторонам. На улицах было полно народу.

— Ну как? — спросил Василий, вглядываясь в исхудавшее лицо Дзержинского. Они давно не встречались, и Василия поразил болезненный вид товарища Юзефа.

— Хорошо! — отвечая своим мыслям, воскликнул Феликс. Он наслаждался и свежим воздухом, напоенным запахами весны, и видом возбужденной толпы, и ощущением внезапной свободы.

— А вы ведь меня не узнали, товарищ Юзеф, — сказал Василий. — Помните казармы на Пулавах, в Александрии?.. Перед восстанием в нашем полку...

Нет, Юзеф не вспомнил. Тогда было столько людей, все происходило в темноте — горела только одинокая свечка.

— Ну а Варшавскую цитадель помните? — не отступал Василий. — Листочки из дневника кто от вас принимал?..

— Так вот вы кто! — Феликс Эдмундович стремительно повернулся к Василию и горячо его обнял. — Но узнать вас, признаюсь, невозможно. Тогда был безусый солдат, а сейчас цивильный, да еще с бородой... Вот уж не думал о такой встрече... Ну а вы-то как здесь очутились?

— Так и очутился. С вашей помощью, — улыбнулся Василий в рыжеватую свою бородку. — Сперва караулил в крепости революционера Дзержинского, а теперь вот освободил его... А между двумя этими событиями был и дезертиром царской армии, и «Долой войну!» кричал, и на каторге побывал. Сбежал оттуда и к большевикам примкнул. Теперь, как говорят, профессиональный революционер.

— Удивительно! — воскликнул Дзержинский. — Удивительная встреча! Но куда вы меня везете?

— В Замоскворечье, к вашей сестре. Ее предупредили.

— Подождите, подождите, вы говорили о митинге в городской думе... Поедемте сначала туда.

— Ну, как хотите. На митинг так на митинг.

Пролетка замедлила ход — ближе к Лубянской площади толпы заполнили всю Сретенку, и дальше ехать было трудно. Кое-как добрались до Охотного ряда и отпустили извозчика. Здесь было совсем рядом.

Они подошли к кирпичному зданию рядом с Красной площадью и проникли внутрь. Митинг уже начался. Василий протиснулся вперед и шепнул что-то на ухо человеку, который открывал митинг. Когда говоривший оратор закончил свою речь, тот громко объявил:

— Слово имеет товарищ Дзержинский. Он только что освобожден из Бутырской тюрьмы...

Сообщение вызвало сочувственный гул. Дзержинский, зажав в руке суконную бескозырку каторжника, высоко поднял ее над головой.

— Товарищи! Граждане! Самодержавие свергнуто! — он резко опустил руку, словно разрубил воздух.

Поздней ночью явился он к сестре Ядвиге, которая жила в тесной комнатке в глухом переулке Замоскворечья. Название соответствовало трущобам — Кривой переулок.

Последний раз Ядвига видела брата в суде прошлой весной, здесь, в Москве, в судебной палате. Приговорили его еще к шести годам каторги. Ядвига была в суде, слушала и беспрестанно вытирала слезы. Невозможно было видеть его на скамье подсудимых, такого бледного, изнуренного...

И вот он здесь. Ядвига уже перестала ждать брата, думала — не удалось, видно, освободить его из тюрьмы. А Феликс стоял перед ней в сером тюремном халате, в суконной бескозырке, с красным бантом на груди. Глаза его сияли радостью.