— Куда мы идем? — спросил Феликс.
— На сходку... Хочу вызвать одного человека из ППС на разговор при людях. Пусть расскажет, что они думают. Послушай и ты...
Стало совсем темно. Шли узкими переулками вдоль заборов, свернули в дворик с ветхими, сорванными с петель воротами и вошли в жарко натопленное полуподвальное помещение непонятного назначения — то ли мастерская, то ли рабочая казарма. Оказалось — и то и другое. Рабочие-кожевники тут и работали и жили.
Здесь уже собралось человек десять, по виду — мастеровых. Они сидели на деревянных, потемневших от времени нарах, занимавших чуть не половину всей комнаты. И только двое уселись на широкой скамье ближе к столу, на котором горела керосиновая лампа.
Пахло кожей и терпким дубильным экстрактом. В углу, ближе к двери, навалом лежали необработанные шкуры. Как только Дашкевич и Феликс вошли, кто-то сказал:
— Ну вот, все в сборе. Давайте начинать.
Дашкевич представил Феликса как Якуба. Назвал еще Зюка[1], одного из тех, что сидели на скамье у стола. У того был скучающий, рассеянный вид, словно он, присутствуя здесь, отбывал надоевшую ему повинность.
— Тема нашей беседы сегодня касается положения рабочего класса, — начал Дашкевич, усаживаясь поближе к керосиновой лампе.
Дашкевич говорил о жизни рабочих виленских предприятий. И становилось очевидным, что все оставалось как прежде: что при Александре III, что при Николае II. Дело, стало быть, в царских порядках, в том, что хозяева как угнетали рабочих, так и продолжают их угнетать. Значит, прежде всего надо изменить государственный строй в России... Совершить это может только рабочий класс. К этому и призывает российская социал-демократия. В борьбе с царизмом польские рабочие должны объединиться с русским пролетариатом...
Зюк сидел на скамье рядом с Дзержинским. Феликс видел, как он то и дело порывался вступить в спор, но всякий раз удерживал себя, нервно теребя суконную кепку, лежавшую на коленях. Но как только Дашкевич закончил, Зюк вскочил, попросил слова.
Крупнолобый, с нервным лицом и порывистыми движениями, он говорил со снисходительной полуусмешкой, цедил слова сквозь зубы, обращался главным образом к Дашкевичу, словно не замечая других. Говорил о том, что у поляков есть свои интересы, отличные от интересов русских, что российский престол вдвойне угнетает всю Польшу, а не только рабочих или крестьян, и поэтому революционная партия Польши должна быть самостоятельной, национальной, независимой от революционных организаций России.
— Мы, революционные поляки, не должны, — Зюк поднял вверх указательный палец, подчеркивая значимость своих слов, — растворяться ни в одной русской партии, будь то социал-демократическая или какая другая...
Он опустился на скамью. В комнате на короткое время наступило молчание. Затем снова заговорил Дашкевич. Он добился своего: вызвал оппонента на разговор. В отличие от Зюка, Дашкевич обращался только к тем, кто сидел перед ним на нарах.
— Уважаемый пан Зюк пытался убедить всех нас в том, что мы, польские революционеры, должны бороться с российским самодержавием самостоятельно... Значит, белорусы тоже должны иметь собственную партию и бороться одни, сами по себе, и евреи, и украинцы, и все другие народы и народности, населяющие Россию... А помните присказку из букваря? Позвал отец сыновей, дал им веник и заставил сломать. Ничего не получилось. Но старик-то деревенский оказался куда мудрее нашего пана Зюка, который здесь только что говорил. Развязал старик веник и дал детям сломать каждую веточку, каждый прутик отдельно... Так что же, уважаемый пан Зюк, — Дашкевич в первый раз обратился к своему оппоненту, — вы хотите, чтобы нас изломали по прутику — поодиночке? Дурную услугу вы хотите оказать будущей революции!
Зюк возбужденно вскочил со скамьи. Уже по тому, как присутствующие слушали Дашкевича, он понял, на чьей стороне их симпатии.
— Напрасно вы, Дашкевич, рассказываете здесь сказки. Революция — дело более серьезное...
Заговорили сразу несколько человек. Большинство склонялось на сторону Дашкевича.
Когда стали расходиться — по одному, по двое, — Дашкевич сказал:
— Не огорчайтесь, пан Зюк, бывает всякое... Идемте вместе, нам, кажется, по пути...
— Но вы только что говорили, что наши дороги расходятся! — буркнул Зюк.
Зюк, Дашкевич и Дзержинский вышли вместе. Зюк продолжал развивать свои мысли. Феликс шел молча, прислушиваясь к разговору.
— Мне безразлично, — говорил Зюк, — будет ли в Польше народная власть или какая другая. Важно, что принесет эта власть Польше.
— Ну, а если она принесет реакцию? — спросил Дашкевич.
— Польша — мое отечество, — уклонился Зюк от прямого ответа.
— Реакция остается реакцией, где бы она ни существовала — в своем отечестве или в другой стране, — не выдержал Феликс
Зюк искоса посмотрел на высокого юношу, шагавшего рядом, потом спросил Дашкевича:
— Скажите, а сколько лет исполнилось пану... пану Якубу? Так я его называю? Давно ли он участвует в нашем движении, чтобы иметь право на собственное мнение?
Феликс вскипел:
— Это не метод спора, господин Зюк! Мы не чиновники, чтобы кичиться сроками выслуги в департаменте... И если курица возомнит себя петухом, конечно же, ее надо учить!
Дашкевич шел между Зюком и Феликсом. Он мягко сжал локоть Дзержинского.
— Не горячись. — А Зюку ответил: — Разумеется, здесь вы не правы. Я полностью согласен с Якубом... Однако не станем дискутировать на улице. Желаю, пан Зюк, вам всего хорошего. Нам — сюда.
Холодно простившись, Зюк пошел к Соборной площади, Дашкевич и Феликс свернули к Поплавской улице.
— Я тебя провожу, — сказал Дашкевич. — А ты, оказывается, задиристый. За словом в карман не лезешь. А вообще-то правильно!.. Не удивлюсь, если Зюк окажется в лагере либералов-националистов. Авантюристичен, с диктаторскими замашками. Ну да ладно! — Дашкевич переменил тему разговора. — Дубовой сказал, что тебе надо взять рабочий кружок. Начни с железнодорожного депо. Тебя познакомят с кем нужно. И еще вот что: кличку надо менять. Не нравятся мне некоторые вещи. Чую, затесался к нам провокатор. Печатать листовки пока прекратите, гектограф спрячьте подальше... Ну так как же мы будем тебя называть?
— Не знаю... — ответил Феликс. — Я уже к «Якубу» привык...
— Нет. Будем считать, что Якуб уехал в Питер. Распустим такой слух. А тебя назовем... ну, предположим, Яцеком. Согласен?.. Вот и отлично! Имей в виду, что Яцеку придется на каникулы ехать в Варшаву, представлять социал-демократическую молодежь Вильно. Придумай какой-нибудь предлог для поездки...
С того дня Феликс Дзержинский стал называться Яцеком.
Виленские гимназисты испокон веков называли троицу «праздником бродяг». Они с нетерпением ждали всегда этого праздника, когда все, кому не лень, кто имел хоть малейшую возможность, отправлялись на прогулку за город либо предпринимали более длительные и далекие путешествия.
Именно к этому празднику приурочили свою поездку в Варшаву Феликс и Стась. Ни у кого не могло вызвать подозрений то, что два гимназиста старших классов едут на троицу в Варшаву провести там каникулярные дни.
Петербургский поезд проходил через Вильно поздно вечером, о свободных местах объявили за несколько минут до его прихода, и приятели получили билеты, когда железнодорожный служитель торжественно шествовал по вокзалу и выкрикивал одну и ту же фразу: «Поезду Санкт-Петербург — Варшава третий звонок!..» В предотъездной суматохе ни Стась, ни Феликс не заметили, что в соседний вагон села Юлия с подругой.
В вагоне стоял полумрак, только у самых фонарей, с толстыми, будто увеличительными стеклами, было относительно светло. Гимназисты распаковали портпледы и устроились на ночлег.
В Варшаве поселились у тетки Стасика в Мокотове. После обеда отправились на улицу Краковское предместье, где была назначена встреча.
На подпольный съезд нелегальных ученических кружков Литвы и Польши съехались гимназисты и несколько студентов из Лодзи, Ченстохова, Львова, но большинство было варшавян. Для первой встречи воспользовались вечером, который устроили в рекреационном зале Первой варшавской мужской гимназии, известной привилегированным составом своих учащихся. Оказалось, что и здесь существовала подпольная группа революционно настроенных гимназистов.
