Утром Феликс Дзержинский, теперь уже бывший ученик, пришел в гимназию. В канцелярии документы выдали быстро, и он, не задерживаясь, направился в учительскую.

Была перемена. Учителя отдыхали. Кто жевал бутерброд, прихлебывая чай, кто курил, стоя у распахнутого окна. Лениво перекидывались словами.

— Господа, — сказал Феликс, остановившись в дверях, — прошу извинить меня, я хочу попрощаться и поблагодарить вас за все доброе, что вы для меня сделали...

— Похвально, похвально... — произнес преподаватель русского языка с нелепой фамилией Рак. Внешность его в чем-то соответствовала фамилии: злые выпученные глаза и торчащие в стороны рыжеватые усы. Он отодвинул стул, шагнул к Дзержинскому и протянул руку. — Желаем вам, молодой человек, всего доброго!

— Простите, — остановил его Феликс, — но к вам это не относится. Я благодарил учителей, которые делали мне добро, прививали любовь к знаниям. А вы, запрещая нам говорить на родном языке, вызывали в нас чувство протеста... Так знайте: учителя-притеснители сами воспитывают революционеров, готовят борцов за свободу. Но за это я не могу вас поблагодарить, господин Рак... Вот и все, что я хотел сказать. — И Феликс закрыл за собой дверь.

В учительской были ошеломлены словами вчерашнего гимназиста. Какое-то мгновение Рак стоял с протянутой рукой, потом растерянно ее опустил.

— Я?.. Я готовлю революционеров!.. — воскликнул он. — Ну, милостивые государи, такого я еще не слыхивал!.. Это же настоящий преступник!.. Из таких людей вырастают цареубийцы! Да, да, вы слышали, как дерзко он говорил!.. Слава богу, что он ушел из нашей гимназии! Мы не отвечаем за него ни перед богом, ни перед полицией...

На хутор Дзержиново, доставшийся отцу по наследству, семья переехала за несколько лет до рождения Феликса. Здесь он и родился и вырос. Всем существом своим был он привязан к привольным белорусским полям, к тихой речке Усе с холодными родниками, с прозрачной коричневой водой, настоенной на корнях и торфяниках, к белым пескам, невесть откуда взявшимся среди болот и лесов, переходящих в таинственную, манящую своей прохладой Налибокскую пущу.

Отец Феликса, преподаватель математики и физики в таганрогской гимназии, переехал в Дзержиново по совету врачей. Бич девятнадцатого века — туберкулез — поразил и его. Он умер, когда ему еще не было сорока лет, оставив восьмерых детей, старшей из которых — Альдоне — шел семнадцатый год.

Так и остались Дзержинские на своем хуторе. Жили трудно, но дружно, боготворили мать, отплачивая ей сторицей за все, что она делала для них. В памяти Феликса навсегда сохранились зимние вечера в уютной гостиной при свете керосиновой лампы под матово-белым абажуром, который излучал мягкий, призрачный, почти лунный свет. То были вечера, принадлежавшие Елене Игнатьевне и ее детям — только им одним.

Елена Игнатьевна обычно сидела в кресле-качалке, прикрыв ноги легким пледом и положив на подлокотники свои красивые руки. Она вполголоса рассказывала детям о былом и далеком — о подневольной жизни поляков под царским гнетом, о борьбе и восстаниях на польской земле против самодержавия.

Дети всегда с нетерпением ждали приближения вечера, ждали, когда мать спросит, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Ну а где же мой плед?

Поднималась веселая возня: каждый старался первым услужить матери.

— Я расскажу вам, дети, о Тадеуше Костюшко, о человеке, который боролся против рабства...

Так или примерно так начинала Елена Игнатьевна свой неторопливый рассказ.

Но спокойное, медленное течение ее речи нарушалось. как только она начинала рассказывать о царском генерале Муравьеве, прозванном в народе «вешателем». С какой жестокостью расправлялся он с польскими повстанцами! Став генерал-губернатором, он усеял всю Польшу виселицами, угнал в Сибирь тысячи участников восстания...

Гораздо позже Феликс вспоминал в письмах к сестре Альдоне о жизни в Дзержинове.

«Я помню вечера в нашей маленькой усадьбе, когда мать при свете лампы рассказывала... о том, какие контрибуции налагались на население, каким оно подвергалось преследованиям, как его донимали налогами...

Уже тогда мое сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедливость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненавидел зло.

Я чувствую в себе и нашу мать и все человечество. Они мне дали силы стойко переносить все страдания. Мама наша бессмертна в нас, она радуется и печалится вместе с нами. Она дала мне душу, вложила в нее любовь, расширила мое сердце и поселилась в нем навсегда».

Летом вечерние семейные беседы переносили на крыльцо дома, под темный шатер неба, усеянный звездами. И каждый раз, будь то летом или зимой, вечера в усадьбе Дзержиново заканчивались тем, что Елена Игнатьевна садилась за фортепьяно и все вместе пели народные песни либо слушали Шопена и Чайковского. Говорили, что Шопен был дальним родственником Дзержинских, но так ли это, Феликс не знал.

После смерти матери Феликс еще не бывал в Дзержинове. И теперь воспользовался первой же возможностью, чтобы туда поехать. Да и Альдона, которая уже выехала с детьми на лето в Дзержиново, настойчиво звала брата.

До Минска он ехал поездом, а дальше, верст сорок, добирался на тряской попутной телеге знакомого крестьянина, ехавшего в соседнюю деревню.

— Езус-Мария! — воскликнула Альдона, обнимая брата. — Как ты вырос!

Феликс рассчитывал пожить в Дзержинове подольше, но такова уж была его непоседливая натура: не прошло и недели, как его потянуло к товарищам... Он все чаще возвращался в мыслях к работе,

к нелегальным встречам, прикидывал, о чем расскажет в кружке самообразования в железнодорожном депо или на Поплавах у сапожников, занятых в хозяйских мастерских.

Твердое решение возвратиться в Вильно пришло после встречи с Чубаровым — учителем из Петриловичей, деревни, что находилась верстах в четырех от Дзержинова. Чубаров поселился в этих краях еще в ту пору, когда революционеры «ходили в народ», усматривая в крестьянстве основную революционную силу России. Многие сотни народников были тогда арестованы, многих осудили на каторгу, на поселения в отдаленные места российской империи. Чубаров уцелел, но от революционной работы отошел, женился, завел пасеку, да так и остался в Петриловичах учительствовать в церковно-приходской школе...

Теперь это был уже пожилой человек, носил окладистую бороду и внешне мало чем отличался от петриловичских мужиков.

Феликс, приезжая на каникулы в Дзержиново, любил заходить с братьями к Чубарову — послушать его рассказы, отведать меда, только что вынутого из ульев, еще в сотах.

Кроме того, Чубаров был единственным человеком в округе, который выписывал варшавскую газету.

Чубаров радушно встретил Феликса. Разговаривали в плетневом, обмазанном глиной омшанике. Там было прохладно, пахло пчелами, воском, прогорклым дымом. Свет проникал только в распахнутую дверь.

Феликс рассказал, как ушел из гимназии.

— Горяч ты, Эдмундович, горяч... — сказал Чубаров. Но поступок Феликса одобрил: — А что тут поделаешь! Жизнь надо прожить так, чтобы не стыдно было смотреть в глаза собственной совести...

Феликс попросил дать ему почитать последние газеты. Чубаров достал из-за застрехи несколько номеров.

— Изволь, Эдмундович. Есть тут всякие новостишки, да только не про все пишут. С царской-то коронацией осечка произошла...

Он рассказал, что третьего дня ездил по какому-то делу на станцию, ночевал на постоялом дворе и там слышал, будто в Москве при коронации произошла катастрофа. Людей, говорят, погибло видимо-невидимо. На Ходынском поле...

Феликс пообещал через день-два принести газеты обратно. В Дзержинове конец дня он провел за чтением.

Император самолично утвердил «Церемониал торжественного въезда в первопрестольный град Москву перед священной коронацией». Так назывался пространный документ, напечатанный на первом месте в варшавской газете. И вот теперь репортер, захлебываясь от восторга, расписывал, что происходит в Москве, к чему она готовится. Сообщали о предстоящих великосветских балах, о народных гуляниях, даровых обедах для бедняков, о царских подарках, которые получит каждый участник коронационных торжеств. Из чего будут состоять царевы гостинцы, перечислялось подробно: «В узелке — эмалированная кружка с вензелями их величеств, фунтовая сайка, полфунта колбасы, вяземский пряник с царским гербом, мешочек сладостей и орехов — всего три четверти фунта».