— Вы ссыльный? — Перед Феликсом стоял молодой человек с выбивающимися из-под фуражки кудрявыми волосами, в сапогах и косоворотке, подпоясанной тонким кавказским ремешком.

— Да. Но почему вы решили, что я ссыльный?

— Э! Сову видно по полету! — усмехнулся незнакомец. — Давайте знакомиться: Якшин Александр Иванович... Где вы остановитесь?

— Да не знаю... — Феликс назвал себя.

— Тогда идемте ко мне. Понравится — останетесь. Нет — подыщем что-нибудь другое. Достоинство моего жилья уже в том, что отсюда оно совсем близко.

Александр Иванович взял у Феликса саквояж, оставив ему портплед.

— Откуда? Какого направления? Эсер, анархист? — забросал он Феликса вопросами, когда они шли вдоль реки.

— Из Ковно... К партии не принадлежу, склоняюсь к марксистам, — осторожно ответил Феликс.

— Тогда мы найдем общий язык! — воскликнул Якшин. — В Нолинске порядочная колония ссыльных социал-демократов. Сегодня же вас познакомлю...

Они подошли к рубленому домику, стоявшему на берегу.

— Располагайтесь! — Жестом гостеприимного хозяина Александр Иванович обвел тесную каморку, где едва умещались кровать, деревянный диванчик да складной ломберный столик, притулившийся у маленького, как в баньке, оконца.

— Я вас здесь совсем стесню... Может быть...

— Ничего, ничего. Тесновато, конечно. Зато чудесные хозяева. И кормят вкусно, а главное — недорого. Располагайтесь, а я предупрежу товарищей.

Александр Иванович вернулся, когда Феликс успел сходить на речку. Вода была холодная, как в колодце. Феликс только умылся и обтерся влажным полотенцем, крякая от удовольствия, от ощущения бодрящей свежести, вливающейся в тело.

Вечером пошли в гости. Пили чай из самовара, ели вкусные шаньги. Феликс все не мог распробовать, какими это кисловато-сладкими ягодами были они обильно начинены...

За столом хозяйничала девушка с тяжелой русой косой, обрамлявшей тугим венком красивую голову, — Маргарита Федоровна.

Говорили о разном. Темы менялись, разговор перекидывался с одного на другое. Рассказывали, будто в Париже изобрели чудесный аппарат — синематограф, похожий на детский волшебный фонарь, только фотографии на экране оживают, люди ходят.

На другом конце стола кто-то рассказал о новой работе: «Развитие капитализма в России», она должна выйти в свет в петербургском издательстве. Автор убедительно доказал неизбежность развития капитализма, разгромил народников, отдельные главы книги ходят уже по рукам и вызывают большой интерес.

Заговорили о социальных и географических исследованиях, открытиях, вспомнили Роберта Пири, который не оставляет намерения открыть Северный полюс. Неутомимого путешественника влечет к себе эта недоступная точка земли, где нет ни стран света, ни времени суток в нашем обычном представлении...

Затем, путями каких-то сложных ассоциаций, разговор перешел на литературу, на романы Тургенева. Маргарита Федоровна восхищалась писателем, Феликс принялся решительно возражать. В спор втянулись все остальные.

— Тургенев — прекрасный психолог, — говорила Маргарита Федоровна. — Вспомните, как он выписывает характеры! — Она налила желающим чаю, долила фарфоровый чайник. От нее веяло теплотой, домашним уютом, словно она успела уже обжиться в ссылке. А может быть, просто не показывала, что тяготится своим изгнанием...

— Согласен, — ответил Феликс. — Но зачем вся эта пластичность, изысканность слога, если Тургенев рисует нам характеры надуманных героев?.. Подождите, подождите! — Движением руки он остановил нетерпеливого оппонента, который поддерживал Маргариту Федоровну. — Я только закончу мысль... Разве автор не симпатизирует своим героям — лишним людям, безвольным и нерешительным? Возьмите Базарова! Он одинок и, если хотите, равнодушен ко всему, о чем говорит. Образ искусственный.

— Но это не так!.. — возбужденно воскликнула Маргарита Федоровна. — Разве вы не встречали в жизни таких людей, как Базаров?

— Встречал. Однако от писателя я жду, чтобы он показал мне не отдельный характер, а явление в целом. Явление! Вы видите в романе единомышленников Базарова? Их нет, он одинок и пассивен. Ну вот разве хотя бы мы с вами — одиноки, разобщены? Даже здесь, в ссылке? Конечно нет. И в этом наша сила! А где люди будущего, будущих схваток — революционные пролетарии?.. Вам нравится Тургенев, Маргарита Федоровна, а я не приемлю его. Он учит созерцать, но не бороться, плакать, а не проклинать. Зовет наслаждаться красотой, но не учит создавать красоту. Разве не в этом красота будущего? У Тургенева все герои такие хорошие, добренькие. А разве это так на самом деле? Где социальное размежевание на богатых и бедных, где борьба с угнетателями внутри России? Ведь все мы потому и очутились в ссылке, что боролись, так сказать, против внутренних турок.

— Да вы фанатик, господин Дзержинский! — прорвался наконец сосед Феликса. — Нельзя же так!

— Можно! Я хочу быть человеком трезвых мыслей.

— Ну, это вам, видно, нелегко дается, — улыбнулась Маргарита Федоровна.

Все рассмеялись, а напряжение спора внезапно исчезло. Было уже позднее время. Вскоре начали расходиться. Большинство собравшихся жило в противоположной стороне городка. С ними ушла и Маргарита Федоровна.

— Вы уж извините меня за резкость суждений! — сказал Феликс, прощаясь и пожимая ей руку.

— Ну что вы! Одержимость в людях мне нравится, — с улыбкой ответила Маргарита Федоровна.

Когда Феликс и Якшин остались вдвоем, Дзержинский спросил:

— Кто она, Маргарита Федоровна?

— Училась на Бестужевских курсах в Питере. Взяли за нелегальную литературу, когда раскрыли лахтинскую типографию. Получила два года ссылки. Фамилия ее Николева.

Уездный городок Нолинск насчитывал в те годы тысяч пять жителей. От железной дороги отстоял он верст на сто пятьдесят и поэтому в зимнее время, когда Выя сковывалась льдом, бывал отрезан от всего света. Но здесь имелись гимназия, реальное училище и сравнительно большая библиотека, что особенно радовало Дзержинского. Основным промышленным предприятием считалась махорочная фабрика. В округе еще делали рогожи, катали пимы. Всюду, где росла липа, драли лыко и плели «вятские сапоги» — лапти...

Для каждого селения или городка Вятской губернии было строго размечено, какое число ссыльных возможно там поместить. Для Нолинска, к примеру, было определено пятнадцать человек. Но обычно их бывало больше. Надзор за ними осуществляли три нижних полицейских чина.

Высланных па окраину Российской империи даже здесь ограничивали в передвижении, хотя считались они людьми свободными. В Нолинске поселенцам запрещалось выходить за пределы городских окраин. Полицейская инструкция точно указывала, где находились эти пределы. С востока разрешалось ходить до деревни Мука — в полутора верстах от Нолинска, с юга — до берега реки, за версту от города.

Были и другие обязательные запреты. Ссыльным не разрешали участвовать в драматических кружках, преподавать в школах, читать лекции и вообще работать по найму где бы то пи было. А пособие от казны на каждого ссыльного полагалось пятнадцать копеек в день. Это для привилегированных — для ссыльных из дворянского сословия, а для прочих — по десять копеек на душу...

Письмо Альдоне Феликс написал только через две недели.

«Я обещал написать тотчас же после освобождения, но как-то все откладывал...

Освободили меня лишь 14 августа. Дорога была чрезвычайно приятная, если считать приятными блох, клопов, вшей и т. п. Я больше сидел в тюрьмах, чем был в дороге. По Оке, Волге, Каме и Вятке я плыл пароходом. Это чрезвычайно неудобная дорога. Заперли нас в так называемый «трюм», как сельдей в бочке.

Недостаток света, воздуха и вентиляции вызвал такую духоту, что, несмотря, на наш костюм Адама, мы чувствовали себя, как в хорошей бане. Мы имели в достатке также и массу других удовольствий в этом же духе. Но хватит о них, не стоит об этом думать, так как выхода из этого при моем теперешнем положении я сам найти не могу.