В правой половине дома была квартира генерал-губернатора, в левой — его канцелярия.

Обрусевший прусак фон Клингенберг унаследовал от своих предков худощавость, педантичность, сухость характера. Свойства его натуры явственно отражались на длинном лице, завершавшемся тяжелым подбородком.

О прибытии этапа ссыльнопоселенцев генерал-губернатору доложили в тот же день, так же, как и о том, что всех прибывших разместили в городской тюрьме, где они будут содержаться впредь до отправки на места поселения.

На углу письменного стола фон Клингенберга лежала высокая стопка папок с делами ссыльнопоселенцев, доставленных в Вятку. Старший адъютант при генерал-губернаторе, услужливо изгибаясь, раскрывал поочередно папки, прочитывал фамилию каждого ссыльного и населенный пункт Вятской губернии, куда предполагалось определить его на поселение.

Затем адъютант бережно опускал распахнутую папку на стол перед генерал-губернатором, и тот налагал резолюцию: «Так и распорядиться». А под этими словами ставил свою длинную размашистую подпись.

Фон Клингенберг интересовался возрастом политических ссыльных, составом преступления, высказывал иногда кое-какие замечания — и отодвигал «дело» на противоположный край стола.

— «Феликс Дзержинский. Нолинск... — прочитал адъютант. — Несовершеннолетний. В сем месяце исполнится двадцать один год».

— Смотрите, юнец какой. И за что же он?

— За революционную пропаганду среди ковенских рабочих. Имеется предписание департамента полиции.

— Ай-яй-яй...

Генерал-губернатор сокрушенно покачал головой и на раскрытом деле Дзержинского начертал обычную свою резолюцию: «Так и распорядиться».

Адъютант продолжал докладывать о следующих делах, но, очевидно, фамилия Дзержинского отложилась где-то в памяти фон Клингенберга. Через две недели на имя вятского генерал-губернатора поступило прошение от ссыльного Дзержинского, и фон Клингенберг спросил:

— Это не тот ли юнец, которого мы направили в Нолинск?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Чего же он хочет?

— Хочет самостоятельно следовать к месту ссылки. Недоволен тем, что две недели сидит в тюрьме.

— Распорядитесь доставить его ко мне в канцелярию.

В тот год лето было засушливым, реки обмелели, и не все пароходы могли подниматься в верховья таких речушек, как Выя. Ссыльных решили было отправить пешком по Старосибирскому тракту, но не хватало солдат для конвоя.

Дзержинского ввели в кабинет фон Клингенберга, и генерал-губернатор с любопытством взглянул на него. Первое впечатление было благоприятным: ботинки начищены, брюки не помяты — научился, видно, держать их под матрацем. Чистая рубаха... Опрятен, ничего не скажешь.

— Что же это, молодой человек, родители так плохо вас воспитали? — обратился к ссыльному фон Клингенберг. — До государственных преступлений докатились!

— Мои родители умерли, — ответил Феликс, — и я бы не хотел, чтобы о них говорили дурно.

Ответ был несколько резок, но фон Клингенберг воспринял его, в общем-то, одобрительно: родителей должно почитать.

— Так вы желаете самостоятельно отбыть к месту вашего нового жительства?

— Да. К тому же я хотел бы следовать туда один, без конвоя. У меня просто нет денег, чтобы оплачивать дорогу конвоиров.

— А где же у нас гарантия, что вы поедете именно в Нолинск, а не в Пермь или еще куда-нибудь?

— Гарантия, разумеется, только в моем слове, слове честного человека.

— Честного? — глянув поверх очков, переспросил генерал-губернатор. — Честность проявляется с малых лет, господин Дзержинский. А вы на пороге совершеннолетия оказались в партии ссыльных и прибыли к нам в губернию для вашего дополнительного воспитания.

Феликс почувствовал, как внутри его вспыхнула горячая искра. Усилием воли он сдержался и, подавляя негодование, сказал:

— Извините меня, господин губернатор, но среди воспитанных людей не принято выказывать своего превосходства. К тому же следует предложить своему собеседнику сесть... Разрешите, я возьму стул. — Не дожидаясь ответа, он придвинул стул и сел у письменного стола.

Фон Клингенберг так опешил, что не нашелся даже, как ответить этому юнцу, который осмеливается учить его вежливости. Какова дерзость!

— Я явился к вам, господин генерал-губернатор, по своему делу, — не давая ему опомниться, продолжал Феликс. — Но уж коли вы начали этот разговор, я готов высказать свое мнение... Воспитанность требует прежде всего уважительного отношения к людям. Над человеческой личностью не должно быть никакого насилия.

— Уж не хотите ли вы сказать, что революционеры, к которым вы принадлежите, являются воспитанными людьми?

— Конечно! Мы боремся за то, чтобы не унижалось человеческое достоинство, чтобы можно было говорить прямо о том, что думаешь...

— Дабы восстанавливать безответственную толпу против государственного строя, против его императорского величества?! Извольте запомнить: мы слуги императора, служим ему верой и правдой. Сюда, в отдаленные губернии, нам посылают весь мусор человеческий, все отбросы российского общества, освобождая от них центр России, чтобы там была чистая атмосфера...

— Нас это не касается, мы не считаем себя ни мусором, ни отбросами, — возразил Дзержинский. Искорка, вспыхнувшая в его груди, разгоралась, и он уже не в силах был погасить ее. — Но вы хотите сказать, господин генерал-губернатор, что представителям власти здесь приходится осуществлять роль ассенизаторов, или, попросту говоря, золотарей?..

— Вы дерзите, молодой человек! — Фон Клингенберг вскочил со стула. — Идите!.. О своем решении сообщу через начальника тюрьмы.

— Благодарю вас...

Фон Клингенберг был потрясен поведением вызывающе дерзкого мальчишки. Ведет себя так, будто ровня ему. Достаточно ведь одного слова, жеста — и от недоучившегося гимназиста останется мокрое место!

Но что-то, вопреки логике, удерживало генерал-губернатора от крутых мер по отношению к этому ссыльному. Быть может, неукротимое достоинство, с которым держался Феликс Дзержинский?

Прошло еще несколько дней, и начальник тюрьмы сообщил Феликсу, что его превосходительство изволил разрешить ему самостоятельную поездку в Нолинск. Без сопровождения жандармского конвоя.

Сразу возник вопрос — где достать денег? Феликс вспомнил: Гедымин, муж Альдоны, писал ему в ковенскую тюрьму, что, если Феликс вдруг очутится в Вятке и у него возникнет нужда в деньгах, пусть обратится к давнему приятелю Гедымина инженеру Завише, который работает на строительстве Сибирской железной дороги.

И он отправился к Завише — конечно, в сопровождении приставленного к нему жандарма.

Материальная сторона поездки была решена.

Жандарм, старый туповатый служака, провожал Феликса и на пристань. Сначала провел его к кассе, заставил при себе взять билет до Нолинска, затем прошел на палубу пароходика, совершающего рейсы в верховье Выи. Поднес даже тючок с вещами Феликса и благосклонно помахал ему с пристани, когда пароходик «Жемчужина», вспенивая воду гребными колесами, медленно отвалил от дебаркадера.

Феликс, стоя на палубе белоснежной «Жемчужины», тоже махнул рукой жандарму. Он был свободен! Свободен от тюрьмы, от камеры. Пусть он политический ссыльный, но сейчас он может дышать полной грудью, может подставить лицо осеннему солнцу. А рядом уже не мозолит глаза жандарм.

Пароходик выбрался на середину реки. Плицы взбивали пену, в воздух летели мелкие брызги. Легкий ветерок гнал влажный туман на корму, и он, точно росой, покрывал и деревянные поручни, и палубу, и Феликса.

С кормы открывался весь город, стоящий на высоком берегу реки. Еще можно было различить фигуру жандарма, который медленно поднимался от пристани в гору, придерживая рукой шашку.

В Нолинск пароход пришел утром. На пристани толпились люди — то ли встречающие, то ли просто пришедшие от нечего делать поглазеть на прибывших, услышать новости, получить хоть какие-то новые впечатления...

Феликсу предписывалось явиться в полицию и сообщить о своем местожительстве. Когда он сможет это сделать? Каким будет его новое местожительство? Растерянно оглядываясь, он спустился с «Жемчужины» на дебаркадер и по сходням, пружинящим под ногами, сошел на берег.