В этом смысле весьма примечательно, что на уровне административной этнографии бороться с социальным бандитизмом и якобитизмом в Горной Стране предлагалось вовсе не регулярной королевской армии, а отдельным ротам из «дисциплинированных» горцев на службе правительства, способных, как считалось, верноподданно носить «горский наряд»[496]. При этом следом и в тех же отчетах основой британского военного присутствия провозглашались военное строительство и гарнизонная служба[497].
Противоречия административной этнографии «Хайлендской проблемы» способствовали переводу разговора в область политэкономии, в той же мере формировавшей политику Лондона в крае, в какой и универсальный «колониальный архив» Британской империи[498]. Этнографическое знание, таким образом, оказывалось обоюдоострым интеллектуальным оружием, обнаруживая двойственную природу хайлендской политики Лондона (между риторикой «цивилизации» и требованиями «цивилизующей» практики).
В свою очередь, сочетание известных этнографических и географических факторов со временем наполнило новым содержанием и значением категорию «Горной войны». В начале 1724 г. лорд Ловэт вписал мятежи якобитов в широкий исторический и социальный контекст «Хайлендской проблемы»: «Такое чрезвычайное состояние края во все времена приводило к раздорам и вызывало промеж вождей взаимную зависть, прежде означая беспрестанную сцену гражданской войны; и к настоящему дню сохраняются меж ними личная и наследная вражда и усобицы, оказывающие значительное влияние на все их поступки»[499]. Чуть ранее вождь Фрэзеров на конкретных примерах клановой солидарности пояснял эту неразрывную связь между военным и социальным пространствами «Горной войны»[500].
Читая в декабре 1724 г. рапорт генерала Уэйда, британский монарх мог узнать (не без труда, ведь английский язык так и не стал родным для Георга I Ганновера), каким «варварским» образом одни его подданные («мятежные» горцы) поколачивают других (солдат короля): «Завидев врага, они стремятся расположиться на самом возвышенном месте, предполагая обрушиться на него с большим напором. Обычно они дают залп на расстоянии, затем бросают свое оружие на землю и предпринимают стремительную атаку со своими палашами, но если получают отпор, редко или вовсе не собираются вновь. Они опасаются вступать в столкновения с кавалерией и редко предпринимают попытки спуститься с гор, когда подозревают, что могут быть атакованы ею. В случае внезапной тревоги или когда какой-либо вождь попадает в беду, они извещают об этом свои кланы или находящиеся с ними в союзе, отправляя человека… с ним… письмо, указывающее им, где необходимо собраться… с оружием, амуницией и провизией»[501].
Такой, как утверждалось, была в Горной Стране повсеместная практика. И, как и лорд Ловэт, командующий помещал особенности военного дела у горцев в исторический и социальный контекст «Хайлендской проблемы», располагая этот сюжет между пассажами о феодально-клановых отношениях и практике сбора «черной ренты» в шотландских горах, цитируя в этой части мемориал лорда Ловэта и отсылая к нему потенциальных читателей в Лондоне: «Осмелюсь также доложить Вашему Величеству, что обычаи и нравы горцев, их образ жизни, крепкая дружба и приверженность тем, кто принадлежит к одному с ними имени, племени или фамилии, их слепое и рабское подчинение приказаниям их предводителей и вождей и незначительное уважение, оказываемое ими законам королевства, в равной мере до и после унии, верно изложены в докладе лорда Ловэта, как и другие обстоятельства, изложенные в указанной бумаге, которую Ваше Величество милостиво указали вложить в мои руки для внимательного рассмотрения и изучения»[502].
Кроме того, это предварительное заключение генерала Уэйда вновь подтверждает, что формирование видения правительством ситуации в Горной Стране в значительной мере определялось местными агентами и информаторами. И к этому весьма показательному и характерному факту, важному с точки зрения выявления и анализа механизмов принятия решений по «Хайлендской проблеме», необходимо подходить взвешенно и осторожно.
Между тем в том, что касается общей теории военного искусства применительно к «Горной войне», об этом правительству в Лондоне поведал лорд Грэндж: «Часто отмечалось, что армия горцев едва ли пригодна для чего-либо большего, нежели стычка. И как это бывало в разное время, в особенности в армии Монтроза во время гражданской войны в дни Карла I: победившие или побежденные, они занимались грабежом и убегали в свои горы с тем, что захватили. В этом отступлении в поисках безопасности они, даже побежденные, не разгромлены полностью и могут длительное время вести вид сухопутной пиратской войны [Piratical War by Land], или, выражаясь точнее, войны партизанских отрядов [War of Partizan Parties]»[503].
Интересно, что лорд Грэндж в этой мастерской этнографической зарисовке соединил, как правило, весьма удаленные друг от друга жанры военного трактата и памфлета. Прославленный маршал Франции Мориц Саксонский в «Размышлениях о военном искусстве», написанных в 1732 г. и опубликованных (в том числе на английском языке) в 1757 г., в одной из глав специально остановился на стратегии и тактике партизанских действий в горах, утверждая, что «отважный партизан с тремя-четырьмя сотнями человек наведет ужасающий беспорядок в войсках и даже сможет атаковать армию»[504].
В отличие от его других более оригинальных идей, «война в горах» графа де Сакса содержала тривиальные выводы. Однако именно их заурядный характер и представляет в данном случае особый интерес, позволяя утверждать, что «война партизанских отрядов» в Хайленде представляла собой утверждавшуюся в языке военных теоретиков фигуру речи культурного перевода местных особенностей военного дела, заимствованную лордом Грэнджем из современного ему языка европейской военной науки.
Понятием «партизанская война» в XVIII в., как известно, обозначали самостоятельные действия отдельных легких отрядов, носивших французское название «partie» (часть, отряд), откуда и обозначения «партизан», «партизанская война». Тогда же получило хождение другое известное обозначение партизанской войны — «малая война» (фр. petite guerre, нем. Kleinkrieg), термин, обозначавший особую форму ведения боевых действий, при которой малые подвижные отряды нападают на коммуникации, магазины, небольшие укрепленные пункты, транспортные колонны противника и т. д., избегая столкновения с крупными воинскими частями.
Так, командующий королевскими войсками в Шотландии в 1716–1724 гг. генерал Джордж Карпентер, едва вступив в эту должность, употребил понятие «малая война» («petite Guerre»), характеризуя военно-политическую ситуацию в Горной Стране[505]. Совпадая с более поздним по происхождению испанским термином «герилья» (исп. guerilla) эпохи Наполеоновских войн, в переводе также означающим «малую войну», это понятие в XVIII в. значительно отличается от «герильи» по содержанию, предполагая (главным образом на европейском театре военных действий) операции регулярных и иррегулярных армейских частей, а не гражданского населения, не считавшегося субъектом военных действий.
Репрессалии в Хайленде в этом свете представляют собой пример исключения из этого правила, широко распространенный на окраинах европейских империй, где основными участниками такой малой, или партизанской, войны в XVIII в. являлись не только регулярная и иррегулярная легкая кавалерия и легкая пехота (драгуны, гусары, в Великобритании — отдельные роты и полки из горцев, в Австрии — кроаты или пандуры, в России — казаки, калмыки, башкиры), но и местное население, едва ли отличимое от комбатантов этой далеко не всегда галантной эпохи[506].
