В качестве примера воспользуемся характерными и весьма показательными сочинениями середины XVIII в. Впечатляющее первоначальной ничтожностью средств, грандиозностью замысла и широтою размаха восстание сторонников изгнанных Стюартов в 1745–1746 гг. вызвало к жизни наибольшее количество аналитической литературы, посвященной умиротворению Хайленда. Вместе с тем пределы мятежа и культурные рубежи виделись авторам там же, где прежде: «То, что зовется Горной Страной Шотландии, является гористой местностью к северу от Форта и Тэя, где говорят на ирландском языке… Примечательно, что в некоторых пограничных с Хайлендом округах, где… говорили на ирландском языке, носили горское платье и были привычны к оружию, под влиянием… внедрения промышленности ирландский язык и горское платье уступили разновидности английского языка и лоулендской одежде; жители взяли вместо оружия плуг и, разоруженные таким образом не по акту парламента, такие же теперь, как и их соседи с Равнин»[115].
Практически так же, как лорд-президент Сессионного суда Шотландии Форбс из Каллодена, границы Горного Края представлял себе и обычный, однако весьма проницательный и информированный лэрд на «Хайлендском рубеже» Грэм из Гэртмора, в 1747 г. предложивший ответственным за умиротворение гэльской окраины чинам свое видение «Хайлендской проблемы» и ее географии: «Под Горной Страной Шотландии понимают не только гористые местности, простирающиеся от берегов Лохломонда в Стирлингшир, Дамбэртоншир, к северу Сазерленда; но также Западные острова и те области, что лежат в изголовье Ангуса, Меарнса и Эбердиншира… Общение на ирландском языке в большей части страны, на языке, отличном от того, на котором говорит все остальное королевство, имеет большую тенденцию к их объединению; но отделяет их от остальных подданных бесполезной враждой, происходящей от различий в обычаях, что является естественным следствием разницы в языке…»[116].
Таким образом, географическое воображение комментаторов представляло Горную Шотландию в свете этнокультурных особенностей ее обитателей. С этой точки зрения остальной текст сочинений «о положении в Горной Стране» можно рассматривать как расширенный комментарий к лингвистической, этнической, культурной, социально-экономической географии края, понимавшейся как география «Хайлендской проблемы». Границы мятежа, источником которого Хайленд считали в остальном Соединенном Королевстве до окончательной ликвидации военной угрозы якобитизма в 1759 г., определялись, следовательно, в том числе как пределы распространения насильственных практик — кража скота главным образом и вымогательство — «подъем» (lifting) и «черная рента» (blackmail) в более снисходительном к подобным проявлениям шотландском варианте английского языка.
Таким образом, понятным Короне и ее правительствам и принятым в холлах Вестминстера языком авторы рекомендаций по умиротворению Горной Страны отстаивали собственное представление о пространственных пределах ее мятежности и способах сокращения этих опасных для королевства границ. Опыт службы в Северной Британии в сочетании с политической школой «шотландских» чинов порождал компромисс между политической риторикой и реальностью края, способствуя воображению Хайленда в аналитических сочинениях конца XVII — первой половины XVIII в. в рамках культурной географии и этнической картографии.
При этом картограф, как показывают исследования по географии раннего Нового времени, не всегда являлся отличным географом[117]. Увидеть и запечатлеть в сочинениях «о положении в Горной Стране» и/или на картах этой окраины политический ландшафт — вот основная задача, которую предстояло решить участникам интеллектуальной колонизации Горного Края, поскольку описать и локализовать этнокультурные особенности Хайленда на бумаге всегда было проще, чем в сфере политической практики.
Таким образом, географическая точность не являлась единственной целью картографа. Карты — словесные и визуальные — не просто отражали пространство; часто они его создавали. Причем конструирование военного пространства не являлось таким очевидным приоритетом «шотландских» чинов, как это может показаться на первый взгляд при знакомстве с тематикой составленных по их указаниям карт[118]. Культурная география и этническая картография, основанные на географическом воображении и полевых исследованиях и способствовавшие составлению карты лояльностей и укреплению идеи британской политической нации, являлись такими же важными интеллектуальными компонентами умиротворения Горной Шотландии, на взгляд чинов и агентов правительства, как и военная топография этого края.
На фоне такой подвижности, проницаемости и сложности границ, проходивших не только по земле, но и в сознании и сфере интересов самих же хайлендеров, представление об умиротворении Горной Страны как об «осаде» горных «крепостей», характерное для многих военных и штатских чинов, предлагавших военное решение «Хайлендской проблемы», выглядит отчаянной попыткой придать картам Хайленда хоть какую-нибудь определенность[119]. Горцы, однако, многократно пересекавшие «Хайлендский рубеж», ставили под сомнение такую логику воображения границ Горного Края.
Классический пример в этом смысле — Роберт МакГрегор (Кэмпбелл), более известный, конечно, как Роб Рой. Принадлежа к клану, еще с 1560-х гг. известному непростыми отношениями с законами королевства, Роберт МакГрегор уже в первой половине XVIII в. поддержал репутацию предков[120]. Обвиненный в 1712 г. в неисполнении обязательств по выплатам с перепродажи скота, Роб Рой успешно скрывался от судебных преследований, успев выкрасть вместе с собранной рентой управляющего своего самого настойчивого кредитора (Джеймса Грэма, 1-го герцога Монтроза), не единожды бежать из плена, сочинив насмешливый вызов одному из своих неудачливых пленителей (с которым, разумеется, и не думал встречаться), а в 1735 г. спокойно отошел в мир иной в собственном доме, оставив наследникам завещание, законами королевства уже не оспариваемое[121].
Как образно сообщает об этой особенности жизни в шотландских горах Уолтер Скотт, «Эддисон или Поуп, по всей вероятности, сильно удивились бы, узнав, что на одном с ними острове живет личность, подобная Роб Рою, — столь странного нрава и занятий. Эта резкая противоположность между утонченной, цивилизованной жизнью по одну сторону границы Горной Страны и беззаконными, дикими похождениями, какие спокойно замышлял и совершал человек, проживавший по другую сторону этого воображаемого рубежа, создавала живой интерес вокруг его имени». «Своей славой, — поясняет чуть ранее автор, — он был в значительной мере обязан тому обстоятельству, что проживал у самой границы Горной Страны и в начале восемнадцатого столетия разыгрывал такие штуки, какие приписывают обычно Робин Гуду в Средние века, — и это в сорока милях от Глазго, большого торгового города с почтенным университетом!»[122] До Лондона было еще дальше, и это, несомненно, прибавляло неизвестности.
Впрочем, возможностью вести подобный образ жизни этот легендарный горец был обязан не только тому, что всегда мог укрыться в горах малодоступного Хайленда, но и тому весьма примечательному и характерному обстоятельству, что с 1725 г. состоял на агентурной службе командующего королевскими войсками в Северной Британии генерала Уэйда[123].
Между тем описание наиболее распространенного механизма пересечения горцами «Хайлендского рубежа» обнаруживаем так же у Скотта (и его заочного информатора лэрда Гэртмора, сведения которого через сто лет послужили целям литературного свойства): «Скот, главный предмет торговли в горных местностях, пригоняли на ярмарки в пограничной полосе Нижней Шотландии отряды бряцавших оружием горцев»[124]. Причем торговые предприятия этого рода не прекращались ни до, ни после якобитских мятежей, и одни и те же жители Горного Края могли, еще вчера поддерживая своими палашами изгнанных Стюартов, назавтра вести оживленную торговлю со сторонниками дома Ганноверов.
