Но пора, однако же, сказать в заключение, что такое наша поэзия вообще, зачем она была, к чему служила и что сделала для всей русской земли нашей. Имела ли она влияние на дух современного ей общества, воспитавши и облагородивши каждого, сообразно его месту, и возвысивши понятия всех вообще, сообразно духу земли и коренным силам народа, которыми должно двигаться государство? Или же она была просто верною картиною нашего общества,— картиною полною и подробною, ясным зеркалом всего нашего быта? Не была она ни тем, ни другим; ни того, ни другого она не сделала. Она была почти незнаема и неведома нашим обществом, которое в то время воспитывалось другим воспитанием, под влиянием гувернеров французских, немецких, английских, под влиянием выходцев изо всех стран, всех возможных сословий с различными образами мыслей, правил и направлений. Общество наше,— чего не случалось еще доселе ни с одним народом,— воспитывалось в неведении земли своей посреди самой земли своей. Даже язык был позабыт, так что поэзии нашей были даже отрезаны дороги и пути к тому, чтобы коснуться его уха. Если и пробивалась она к обществу, то какими-то незаконными и проселочными дорогами: или счастливо написанная музыка заносила в гостиную какое-нибудь стихотворное произведение, или же плод незрелой молодости поэта, ничтожное и слабое его произведение, но отвечавшее каким-нибудь чужеземно-вольно-думным мыслям, занесенным в голову общества чужеземными воспитателями, бывало причиною, что общество узнавало о существовании среди него поэта. Словом — поэзия наша не поучала общество, не выражала его. Как бы слыша, что ее участь не для современного общества, неслась она все время свыше общества; если ж и опускалась к нему, то разве затем только, чтобы хлестнуть его бичом сатиры, а не передавать его жизнь в образец потомству. Дело странное: предметом нашей поэзии всё же были мы, но мы в ней не узнаем себя. Когда поэт показывает нам наши лучшие стороны, нам это кажется преувеличенным, и мы почти готовы не верить тому, что говорит нам о нас же Державин. Когда же выставляет писатель наши низкие стороны, мы опять не верим, и нам это кажется карикатурою. Есть, точно, в том и другом как бы какая-то преувеличенная сила, хотя в самом деле преувеличения нет. Причиною первого то, что наши лирические поэты, владея тайною прозревать в зерне, почти не приметном для простых глаз, будущий великолепный плод его, выставляли очищеннее всякое свойство наше. Причиною второго то, что сатирические наши писатели, нося в душе своей, хотя еще и неясно, идеал уже лучшего русского человека, видели яснее всё дурное и низкое действительно русского человека. Сила негодования благородного давала им силу выставлять ярче ту же вещь, нежели как ее может увидеть обыкновенный человек. Вот отчего в последнее время, сильнее всех прочих свойств наших, развилась у нас насмешливость. Всё смеется у нас одно над другим, и есть уже внутри самой земли нашей что-то смеющееся над всем равно, над стариною и над новизною, и благоговеющее только пред одним нестареющим и вечным. Итак, поэзия наша не выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том идеале, в каком он должен быть, ни в той действительности, в какой он и ныне есть. Она собрала только в кучу бесчисленные оттенки разнообразных качеств наших; она совокупила только в одно казнохранилище отдельно взятые стороны нашей разносторонней природы. Поэты наши слышали, что не приспело еще время живописать себя целиком и хвастаться собою, что нужно еще нам самим прежде организоваться, стать собою и сделаться русскими. Еще только размягчена и приготовлена наша природа к тому, чтобы принять ей принадлежащую форму; еще не успели мы вывести итогов из множества всяких элементов и начал, нанесенных отовсюду в нашу землю; еще во всяком из нас бестолковая встреча чужеземного с своим и неразумное извлечение того самого вывода, для которого повелена богом эта встреча. Слыша это, поэты как бы заботились только о том, чтобы не пропало в этой борьбе лучшее из нашей природы. Это лучшее забирали они отовсюду, где находили, и спешили его выносить на свет, не заботясь о том, где и как его поставить. Так бедный хозяин из обхваченного пламенем дома старается выхватить только то, что есть в нем драгоценнейшего, не заботясь о прочем. Поэзия наша звучала не для современного ей времени, но чтобы,— если настанет, наконец, то благодатное время, когда мысль о внутреннем построении человека в таком образе, в каком повелел ему состроиться бог из самородных начал земли, сделается, наконец, у нас общею по всей России и равно желанною всем,— то чтобы увидели мы, что есть действительно в нас лучшего, собственно нашего, и не позабыли бы его вместить в свое построение. Наши собственные сокровища станут нам открываться больше и больше, по мере того как мы станем внимательнее вчитываться в наших поэтов. По мере большего и лучшего их узнания, нам откроются и другие их высшие стороны, доселе почти никем не замечаемые: увидим, что они были не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими, или действительно имея о том мысль, или ее не имея, но показавши своею высшею от нас природою какое-нибудь из наших народных качеств, которое в них развилось виднее, затем именно, чтобы блеснуть пред нами во всей красе своей. Это стремление Державина начертать образ непреклонного, твердого мужа в каком-то библейско-исполинском величии не было стремлением произвольным: начала ему он услышал в нашем народе... Это свойство чуткости, которое в такой высокой степени обнаружилось в Пушкине, есть наше народное свойство... Этот ум, умеющий найти законную середину всякой вещи, который обнаружился в Крылове, есть наш истинно-русский ум... Эта молодая удаль и отвага рвануться на дело добра, которая так и буйствует в стихах Языкова, есть удаль нашего русского народа, то чудное свойство, ему одному свойственное, которое дает у нас вдруг молодость и старцу, и юноше, если только предстанет случай рвануться всем на дело, невозможное ни для какого другого народа,— которое вдруг сливает у нас всю разнородную массу, между собою враждующую, в одно чувство, так что и ссоры, и личные выгоды каждого — всё позабыто, и вся Россия — один человек. Все эти свойства, обнаруженные нашими поэтами, суть наши народные свойства, в них только виднее развившиеся; поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это — огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его. Сверх того поэты наши сделали добро уже тем, что разнесли благозвучие, дотоле небывалое. Не знаю, в какой другой литературе показали стихотворцы такое бесконечное разнообразие оттенков звука, чему отчасти, разумеется, способствовал сам поэтический язык наш. У каждого свой стих и свой особенный звон. Это металлический, бронзовый стих Державина, которого до сих пор не может еще позабыть наше ухо; этот густой, как смола пли струя столетнего такая, стих Пушкина; этот сияющий, праздничный стих Языкова, влетающий как луч в душу, весь сотканный из света; этот облитый ароматами полудня стих Батюшкова, сладостный, как мед из горного ущелья; этот легкий, воздушный стих Жуковского, порхающий, как неясный звук эоловой арфы; этот тяжелый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкою, щемящею русскою грустью,— все они, точно разнозвонные колокола или бесчисленные клавиши одного великолепного органа, разнесли благозвучие по русской земле...

Степан Петрович Шевырев — профессор Московского университета, автор крупных исследований по теории и истории литературы. «Явление утешительное, книга важная!» — так отозвался в 1836 году Пушкин на выход в свет его «Истории поэзии».

В 1840-е годы Шевырев становится влиятельным критиком. Он возглавляет отдел критики в новом журнале «Москвитянин», пишет статьи о Пушкине, Лермонтове, Гоголе. Широкоэрудированный, одаренный природным эстетическим чутьем, Шевырев, однако, толкует великих писателей искаженно, пытается приспособить их к официальной правительственной политике. Он делает ряд тонких наблюдений над художественной тканью «Героя нашего времени», но утверждает, будто Печорин не характерен для русской жизни, будто он только «призрак, отброшенный на нас Западом».