Гоголя не видно ни одного умного человека; неправда: умен автор. Говорят, что в комедии Гоголя не видно ни одного честного и благомыслящего лица; неправда: честное и благомыслящее лицо есть правительство, которое, силою закона поражая злоупотребления, позволяет и таланту исправлять их оружием насмешки. В 1783 году оно допустило представление «Недоросля», в 1799 — «Ябеды», а в 1836 — «Ревизора».

Братья Николай Алексеевич и Ксенофонт Алексеевич Полевые были выходцами из купеческой среды. Они не получили систематического образования, но много читали, интересовались литературой и в результате сделались журналистами и критиками. В 1825—1834 годах Н. А. Полевой издавал крупнейший журнал той поры «Московский телеграф», а К. А. Полевой был его ближайшим сотрудником. В литературном отделе журнала печатались Пушкин, Баратынский, автор исторических романов Лажечников. В отделе критики главное место занимали статьи братьев Полевых.

Статьи Н. А. Полевого «Сочинения Державина» и «Баллады и повести В. А. Жуковского» (опубликованы в журнале «Московский телеграф», 1832, №№ 15—16, 18 и 19—20) Белинский относил к «лучшим и примечательнейшим» его сочинениям. Н. А. Полевой рассматривает творчество Державина и Жуковского на историческом фоне, определяет их место в истории поэзии, связь с современностью. Он проницательно расценивает обоих поэтов как предшественников Пушкина.

Статья К. А. Полевого не только содержит интересную оценку поэмы Пушкина «Полтава», но прослеживает развитие пушкинского творчества от ранних стихотворений, поэмы «Руслан и Людмила» к зрелым его произведениям. (Опубликована в журнале «Московский телеграф», 1829, № 10.)

Братья Полевые были горячими приверженцами романтизма, и очень примечательно, что К. Полевой сумел увидеть в «Полтаве» Пушкина начало реалистического или, как он его называет, «народного направления» в литературе.

Внимательно рассматривая Державина как поэта судя его по тому, что он успел сделать, мы убеждаемся, что Державин был совершенно самобытен и неподражаем; что, не получив почти никаких пособий образования, он получил от природы все средства гения, рассыпал самородные, вековые сокровища в нашей поэзии и нашем языке, и, наконец, что по самой беспристрастной, строгой оценке должно поставить его в число первостепенных, великих поэтов мира — не одной России...

Князь Вяземский говорит: «Желательно, чтобы искусная рука, водимая вкусом и беспристрастием, собрала избранные творения Державина. С сею книжкою могли бы мы смело вызвать на единоборство славнейших лириков всех веков, всех народов, не опасаясь победителя». Не можем согласиться с сею мыслью, ибо, как мы уже сказали, Державин поэт не на выдержку. Поэзию его можно уподобить долине цветущей и дикой, с снежными вершинами гор и дремучими лесами окрест ее. Несколько дерев, несколько Цветов, вынесенных из сей долины, не покажут вам ее дикой, высокой прелести.

Итак, нам остается идти в эту очаровательную долину, осмотреть ее величественную общность, ее изумительные подробности, и не думать о классификациях там, где природа разбивала красоты не по шнурку и уровню. Надобно обозначить сущность поэзии Державина и отличия его от других поэтов — остальное будет понятно из этого.

Восторг самодовольный, жар души, сила и живопись слова — вот отличительные свойства содержаний Державина. Неистощимая яркость изображений не допускала его возноситься выше земли. Не ищите в Державине тайн неразгаданных, не ищите стремления к тому, чего человек не понимает, но что он чувствует и сознает в самом себе: Державин изумляет вас полнотой, с какой он весь проникается каждым предметом и воссоздает сей предмет в самом себе и своем творении. Гений Державина носит все отпечатки русского характера: увлекаемость, самодовольство, силу. В душу его не проникают ни испытующая отвлеченность германца, ни отчаянная безнадежность британца. Также недоступна ему веселая беззаботность француза: в самом веселье это разгульность русская, которая не веселится, не хочет забываться.

Возьмите для примера оду «Бог».

В полноте восторга поэт взывает к богу, исчисляет его свойства — превечный, без места и причины, непостижимый, всенаполняющий — бог! — измерить, исчислить тебя невозможно,— ты бесконечный, вездесущий! Все в тебе — жизнь и смерть, и все ничто перед тобою — и что же я? — Но я есмь, и я уже нечто — связь неба и земли. Твое создание я, и через смерть возвращаюсь в твое бессмертие! Бессильный начертать и тень твою — возвышаюсь к тебе и проливаю слезы благодарности.

Вот скелет, так сказать, тех идей, на которых основана ода «Бог». Облеченная поэтическими формами, усыпанная алмазами и перлами слова, показывающая удивительное самодовольство, совершенное соединение поэта с идеею — она удовлетворяет полнотой, и вы не заметите, как недостаточно, неудовлетворительно ее основание.

Возьмем другой пример: торжественную оду, например, «На взятие Измаила»[31].

Огнедышащей горе уподобляется подвиг русских под Измаилом.— И где русский не таков? Вождь рек — и Измаил пал! Как волны потекли русские на его твердыни — под знаменьем веры и любви к царице — ужасное зрелище! Вообрази себе бурю — вообрази последний день мира — ее, изображение подвига русских! Опустошение всюду — осада Тира[32] ничто пред взятием Измаила. Уверьтесь, языки, что велика судьба Руси! — Следует изображение прежних бедствий Руси, и нынешней ее славы, и будущей судьбы ее. Обращение к царице Руси — щадить силу народа русского. «Цари России!» — восклицает поэт:

Желание мира; утешение потерявшим милых в Измаильском подвиге — бессмертие падшим!

Прочтите это творение Державина, посмотрите, как великолепны его картины, как горд, самоуверен в нем поэт, и ничто, никакое преувеличение не покажется вам излишним в этой поэме, состоящей почти из 400 стихов и по самому объему выходящей из числа од.

Но хотите ли убедиться в означенных нами качествах Державина еще более? Прочтите его бессмертную элегию «Водопад». Эта поэма, заключающая в себе до 450 стихов, докажет вам, что Державин, совершенно увлекаясь предметом, совершенно воссоздал его в самом себе, выражал со всей силой души высокой и пламенной и радужными образами расцвечал все свои идеи. Тут вся прошедшая жизнь поэта мелькала мимо его, сливались воспоминания, забывался род творения; голос поэта переходил по всем изгибам сердца его и являлся самобытным и неподражаемым в высочайшей степени.

В сей-то самобытности, в этом самодовольстве, пересоздающем в самого себя все, чему ни коснется оно,— величие, очарование Державина. Говорит ли поэт русскому царю —

Исчисляет ли он величие и ничтожество человека —