Критик не ставил перед собой задачи дать глубокий анализ их творчества. Он написал лишь краткие взволнованные заметки об этих поэтах. Но едва ли не первым дал в своей статье глубокую характеристику романтизма Жуковского, впоследствии развитую Н. Полевым (см. ниже в нашем сборнике его статью «Баллады и повести В. А. Жуковского») и Белинским.

Обещать, да не исполнить: по-моему значит остаться в долгу. Давно я должник ваш, графиня! Спешу расплатиться. Вы обвиняли меня в пристрастии русским поэтам. Вы даже подозревали нас, русских литераторов, что мы умышленно грешим, пропуская без внимания лучшие произведения французской поэзии. Наконец, по вашему мнению, трудно указать, кто бы из наших поэтов заменил вам то удовольствие, которое чувствуете вы, читая любимого своего Ламартина*. Я во всем осмелился вам противоречить. Я вызвался доказывать вам, что едва ли вы не пристрастнее меня. Вы позволили мне письменно защищаться, говорить откровенно, даже долго. Кто бы на моем месте не воспользовался таким позволением? Но вы не испугайтесь, графиня! Я не употреблю во зло вашего снисхождения. Непростительно было бы мучить вас убеждениями, что я беспристрастный человек, что мы все равно любим французскую поэзию, как и вы. Мне только надобно будет доказать, что есть много русских поэтов, которые удовлетворяют самому разборчивому вкусу образованного и беспристрастного человека...

Всех выше, вдохновеннее, разнообразнее, оригинальнее между поэтами нашими Державин. Он больше всех оправдал собою мнение древних, что поэтами родятся. Его гений открыл себе собственное поприще, обнял на нем всё поэтическое, создал свой язык и никому не передал тайны своего искусства, как будто потому, что сам ни от кого ее не заимствовал. Читая его, чувствуешь себя перенесенным в какую-то страну особенную и в какой-то особенный век. Там нет ничего мечтательного и неясного. Это поэтическая Россия во времена Екатерины... Теперь представьте себе поэта, каков Державин, излагающего возвышенные мысли, увлекаемого славою отечества, жертвующего цветами своими нежным грациям, и всегда равного по вдохновению своему на каждом поприще: кто ж из французских поэтов, не говорю: заменит его, но хотя несколько приблизится к нему?..

Русская поэзия не чужда и того легкого, игривого языка, который так пленителен в Лафонтене. Он еще тем у нас чувствительнее, что мы для названия многих предметов имеем по два слова, которые употребляются различно, смотря по роду сочинения. Это разнообразие слога придает произведениям нашей поэзии особенные краски, которых французы почти ничем оттенить не могут... Неизъяснимое простодушие Хемницера*, очищенность и легкость Дмитриева*, оригинальность, глубокомыслие, соединенное с простосердечием, и народность рассказа Крылова: вот красоты нашей апологической поэзии[23]. Я приведу пример только из последнего, тем более что он чаще других созидает для себя и предмет басни и рассказ ее.

ОРЕЛ И ПЧЕЛА

Предмет приведенной мною басни есть одно из самых утешительных и высоких чувствований человеческого сердца. Поэт видел, что изложение сей басни должно быть достойно своего предмета. Он избрал для сего язык благородный, в некоторых местах возвышенный. В самом понятии об орле и пчеле нет ничего комического или забавного; потому что один служит изображением могущества, а другая трудолюбия. Таким образом, всё употреблено, чтобы оставить в душе читателя чувство, располагающее более к задумчивости, нежели к удовольствию. Красоты поэзии разительны. Изображение страха, который наводит орел полетом своим на других животных, верно и живописно. Если бы я привел теперь басни Крылова в другом роде, каковы, например, «Демьянова уха», «Любопытный» и проч., которые сделались народными, если бы я сравнил их с теми, в которых он как живописец рисует современные события, то не знаю, графиня, согласились ли бы вы отдать преимущество Лафонтену перед этим Протеем* апологической поэзии...

Представляя вам Жуковского, я начинаю говорить о таком поэте, который дал совсем другое направление своему искусству. Соединяя превосходный дар с образованнейшим вкусом, глубочайшее чувство поэзии с совершенным познанием таинств языка нашего, все правила стихотворства со всеми его видоизменениями и отступлениями от условий места и времени, он дал нам почувствовать, что поэзия, кроме вдохновения, должна покоряться труднейшему искусству: не употреблять в стихе ни одного слова слабого или неравносильного мысли, ни одного звука неприятного или разногласного со своим понятием, ни одного украшения преувеличенного или принужденного, ни одного оборота трудного или изысканного. Он подчинил свое искусство тем условиям, которые придают блеск и языку и поэзии. Одним словом, это первый поэт золотого века нашей словесности...

Батюшков стоит на особенном, но равно прекрасном поприще. У него каждый стих дышит чувством. Его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь.

МОЙ ГЕНИЙ