При упоминании его коллекций, Тервер заметно оживился. Через пару минут они увлечённо обсуждали необходимость сохранения всех ценностей старины и включения их в культурную жизнь горожан.

После завтрака Тервер охотно отпустил Ильду на прогулку с Олеором, и они пошли вдвоём по утренним, свежим и ясным, улочкам Майдаля, мимо полчищ кафе с тёплым ароматом выпечки и мимо полчищ встревоженных, не находящих себе места голубей.

– Ты вешал моему отцу на уши лапшу, чтобы понравиться?

– Нет. – спокойно, хотя слова Ильды и задели его, сказал Олеор, – Я действительно увлечён тем же, что и твой отец, и то, о чём мы говорили…

– Ценность безделушек и барахла! – перебила Ильда, – Нет! Дай мне сказать! – остановила она его, заметив, что он собирается возражать, – Я понимаю: музеи, редкости, память – всё это необыкновенно и прекрасно и содействует воспитанию в человеке уважения к истории города и предков! Но…да в болото все ваши ценности! Если вы, воспитанные и цивилизованные обожатели искусства, и есть тот самый идеал человека и человеческих ценностей, то да!.. В болото все музеи и пускай издохнут все композиторы и художники! Я ненавижу это холодное; холодное и высокопарное! Ненавижу, ненавижу! Я хочу живое, радостное: пускай искусством будут булки с корицей и шоколад, и воробьи, и голуби, и шум, и бред, и беспорядок, и длинные ленивые вечера, и бесполезные бессонные ночи, и Мари, которая хохочет над пустяками, и Ландо! Да, Ландо, которого ты терпеть не можешь: а я думаю он больше чувствует милое и красивое, и ценное! Потому что дело не в цене, а в том, как это отзывается в человеке, и дело не в понимании и не в том, как ты профессионально играешь на саксофоне, а в том, как ты умеешь искренне улыбаться и в том, как ты волнуешься, когда играешь!

– Вот как.

И молчание. Пожалуй, Олеор меньше высказал бы своего презрения, если бы в открытую сказал, что ему дела нет до её мнения, потому что она тупая и ничего не понимает в этом. Но он молчал.

– Зачем я пришёл сегодня так рано, – начал Олеор спустя пять минут, – Я подумал, ты не знаешь: опять убитая девушка. И никаких догадок, кто бы мог это сделать.

– Опять в Лебедином парке?

– Нет. На Береговом бульваре. И та же история: задушена, и вырвано сердце. Передёргивает, как подумаешь.

– И что же? Услышал новость про убийство и бегом ко мне с утра пораньше, чтоб и я была в курсе?

– Ильда. – он остановился и развернулся к ней лицом. Она сделала то же. – Ты сложная и капризная девушка: говорю тебе правду, как ты любишь. Говорю, как думаю. Ты сложная. Но ты нравишься мне. Сильно нравишься, и что бы ты не сделала, какую дурость бы не выкинула… – он неловко усмехнулся и взял её ладони в свои. Нежно взял, правда нежно, и Ильда понимала, что он в самом деле нежен сейчас, осторожно сжимая её пальцы в своих, но необъяснимое отвращение захлестнуло её. Она не вынула рук, ничем не показала, что ей неприятно его прикосновение: неприятно, будто два тёплых куска мяса ласкали её руки. "Что со мной? – он же нежен, он красив!" – спрашивала она себя, но ответа не было, было только непонятное отвращение.

– Не ходи одна после того, как стемнеет, – говорил Олеор, – А если тебе нужно, я всегда готов проводить. Я буду рядом. Не надо ложной гордости, просто проси помощи – и всё.

А Ильда едва слышала его: всё её сознание сосредоточилась в её руках. В руках, которые терпели тёплые ладони Олеора, его гадкие, лишние, нежные ладони. Убери их, убери, зачем ты ласкаешь меня! Убери. Убери. Убери. Догадайся же, пойми, что мне не нравится. Пойми, почувствуй напряжение в моих ладонях, прочти по моим глазам! Прочти по глазам, о, слепец, или я буду ненавидеть тебя!

Его шаг вперёд. Ильда чувствует, как он прислоняется к ней, и как всё её тело в импульсе поддаётся ему навстречу, словно Олеор магнит, притягивающий каждую клетку, и каждая клетка отзывается дрожью на притяжение.

– Олеор, – говорит она шёпотом, как рехнувшаяся, – Давай же, делай это, иначе я умру!

– Что? – тоже шёпотом говорит Олеор, едва не смеясь, – Прямо тут?

– Да, если это не перечит твоим убеждениям о культуре и этике.

Он думает, что она шутит, и хохочет, но всё же увлекает её куда-то. И через четыре минуты они в самом деле делают это, поспешно, скомканно, и Ильда, прижатая к дереву, упирается ладонями в его плечи и дышит его золотыми надушенными волосами. Олеор и не подозревает, как она ненавидит сейчас себя – Ильда, томная, с полуоткрытыми губами, с тёплым дыханием у его волос – она ненавидит себя.

Чуть позже Олеор снова, как в первый раз, недоумевает, отчего она раздражена, и снова, как в первый раз, мучается отвратительным, лишним для него вопросом: в чём дело?

Они сидели на скамейке под красными клёнами, и Олеор упрямо смотрел на малиновые, словно стеклянные пятна листьев, мешающиеся с чёрной тушью ветвей – недоразумительная, режущая глаз мазня. А Олеор всё смотрел и смотрел, нарочно, будто увлечённый созерцанием клёнов. Он не знал, что теперь делать и не хотел поворачиваться к Ильде, сидевшей рядом неподвижно. Её тёмные глаза ещё больше потемнели, и она отчего-то не разговаривала.

"Почему я должен думать, отчего она молчит?" – раздражённо думал Олеор.

А Ильда молчала, равнодушная, потемневшая. Кисть её руки лежала в нескольких сантиметрах от Олеора, и, кажется – Ильда убеждала себя в этом – она даже рада, что Олеор не догадался без слов положить свою ладонь на её. Ведь это бы не помогло, правда?

– Через полчаса у меня репетиция с Ландо. – первый нарушил тишину Олеор.

– Иди. Я тебя не держу.

Неловкая пауза. Потом Олеор отважился:

– У тебя плохое настроение?

– Я не знаю.

– А кто знает?

Она молчит, не поворачивая к нему головы, и он нетерпеливо спрашивает:

– Как я должен понимать тебя теперь, когда ты резко стала сердитой? Или мне забить на это?

– Забей.

– Нет, не корчи из себя уничиженной: "забей", "как хочешь", "наплюй на меня" – это мы уже всё слышали от девушек! Я… – он почувствовал, что выйдет из себя, если продолжит, и прервал.

Ко всему прочему в Ильде примешивается чувство вины перед Олеором – делающим по совести, старающимся терпеливо относится к ней, и теперь расстерянным из-за каких-то глупых мыслей в ней.

– Прости, Олеор, – сказала она, – Я правда не знаю, что со мной. Я вовсе не пытаюсь манипулировать тобой. Ты прости меня, я не знаю.

После она скажет себе, что ничего не ждала в эту секунду, но солжёт: она ждала. Ждала, что Олеор обнимет её или улыбнётся и посоветует не переживать. Но он не услышал в её неожиданно мягком, просящем (кричащем: помоги же мне, я не люблю тебя!) голосе ничего, кроме виноватости.

– Что же, я понимаю, что девушек часто одолевают неизъяснимые тревоги и огорчения, но зачем ты сваливаешь мне на голову то, что сама не можешь понять. Тебе плохо, положим. А что делать мне?

– Иди на репетицию. А то опоздаешь.

Олеору было непривычно от её голоса – обычно он звучал жёстче. Но он, усмехаясь, встал со скамейки, несколько секунд постоял в нерешительности – не знал, стоит ли поцеловать или обнять Ильду на прощание. Подумал: нет, не стоит; и, испытывая неловкость оттого, что Ильда выжидающе смотрит на него, стоящего перед ней, забыл даже попрощаться, а просто развернулся и ушёл.

Уже поздно вечером они снова сошлись и сидели за одним столиком в Белладонне: Олеор, Мари, Ландо и Ильда. Разговор не клеился, все были в дурном настроении: Олеор раздражён, Ильда мрачная и молчаливая, Мари в подавленном состоянии. Один Ландо, хоть и взволнованный последними городскими новостями и неудачной игрой на саксофоне (сегодня он ошибся непростительное количество раз), сохранял детскую беззаботность – дети склонны быстро забывать плохое.

– Ландо. – тихо, пытаясь найти слова, объяснившие бы, насколько он зол, но не позволившие бы вырваться эмоциям наружу, сказал Олеор после очередного почти радостного восклицания Ландо. Тот живо повернулся к Олеору, но тут же – Ландо не выносил сдержанно-яростных глаз – опустил взгляд от лица Олеора к его пальцам, судорожно стискивающим салфетку.