– Я не собирался критиковать.

– Я не люблю! – повторила она. – Я не выношу, когда люди лезут в то, что не касается их никак!

– Что же, – усмехнулся Олеор, послушно кладя папку на место, – Ты позволяешь мне заниматься с тобой любовью, но не позволяешь смотреть твои рисунки?

– Представь себе – да! – улыбнулась в ответ Ильда, но её улыбка не казалась дружелюбной, – Я провожу тебя к выходу.

В дверях на улицу Олеор остановился:

– Мы ещё увидимся?

– А почему нет?

– Мне показалось, ты разозлилась на меня.

– Глупости.

– Будешь завтра в Белладонне?

– Может быть.

Он наклонился над ней почти с опаской, и, касаясь пальцами её губ, осторожно поцеловал, но не в губы, а рядом. Когда он начал отстраняться, она вдруг схватила его за кисть.

– Слушай, – сказала, – Можешь насиловать меня, но никогда не насилуй мою душу.

– Как это?

– Не лезь в то, что мне нравится, без спросу.

– Подойди в следующий раз к Ландо. Сочини же что-нибудь! Ты ведь всегда была профессионалом по способам привлечения парней. Меня учила.

Мари покачала головой.

Они сидели в окружении иссиня-фиолетовых петуний, роскошно и беззастенчиво разросшихся в белом кашпо беседки, и Мари бессознательно наблюдала за тем, как Ильда срывала яркие головки петуний и, разминая их в пальцах, выкидывала.

– Ну чего ты? – ласково спросила Ильда, и её пальцы замерли, избавив от страшной участи следующий сорванный цветок, который безвольно и печально склонился у неё в ладони, – Что же придумать?

– Ты ведь не хотела, чтобы я встречалась с Ландо.

– Ерунда. Главное, чтобы тебе нравился, а на остальное наплюй. Знаешь, что я тогда говорила: безответственный, инфантильный, несерьёзный – всё пустяки, правда! Всё бессмысленно – и красота, и ум, и богатство, и добрые душевные качества – если человек не нравится. И можно наплевать на миллион недостатков, если любишь. Не надо никого слушать. Мари, я не хочу, чтобы ты, как я, искала что-то в тех, к кому равнодушна. Если он задевает тебя, если есть искра – беги, рвись. О! Если бы… Я бы променяла сто Олеоров на одно твоё чувство к Ландо.

– Тебе не нравится Олеор?

– Не знаю.

– Он милый с тобой.

– Да, кажется. Он милый. – Ильда усмехнулась. – Мы переспали с ним вчера.

– Ильда! И ты ругаешь меня за высказывания о сексе, в то время как…

– Тише, тише! – Ильда прикрыла ладонью рот Мари и, смеясь, пояснила, – Не кричи: люди оборачиваются. Послушай, я просто не хочу, чтобы ты портила милое и романтичное. Мне нечего портить, а ты… Я уверена, что ты можешь быть счастлива и…

Мари закатила глаза, и Ильда замолчала. "Господи," – мелькнула мысль, – "Почему она не понимает, как я завидую ей?"

– Не выкидывай этот цветок, – остановила руку Ильды Мари, – Он чудно подойдёт к твоим волосам и платью.

Ильда пожала плечами, но Мари взяла цветок и, недолго повозившись, вколола его в причёску Ильды.

– Многие девушки перестали ходить через Лебединый парк, когда стемнеет. – сообщила Ильда.

– Я тоже не хожу. Мне страшно. А ты разве ходишь?

– Ещё не пробовала. А ты в курсе, что у обеих убитых были вырваны сердца? И их не нашли. Этот маньяк куда-то дел их сердца. Наверно слопал.

– Очень смешно.

– Ты сильно плакала из-за Линды?

Мари помотала головой.

– Врёшь! Сильно плакала. – уверенно сказала Ильда, – Ты и сейчас едва не плачешь. А мне как-то не плачется.

– Да, конечно! – корча обиженную и плаксивую мину закричала Мари, – Не хочется! Ты всего лишь гордишься, что не плакса и трусишка, как я, а сдержанный человек!

– Ты солнышко.

– Сама ты солнышко!

– Нет, правда, ты мне нравишься.

– Вот иди и скажи это лучше Олеору, ему наверно будет приятней! Ты такая вредина, мне не нравится, как ты себя с ним ведёшь! Он милый, а ты вовсе вредная!

Ильда смеялась.

Они разговаривали ещё несколько минут, а после Мари сообщила, что ей нужно по делам, и ушла. Последнее время бедняжке приходилось много забивать голову учёбой: её родители требовали этого от неё. Мари была старшей в семье, и отец собирался доверить ей часть бизнеса за неимением сына – в семье было три дочки и ни одного мальчишки. Мари ныла и уверяла родителей, что лучше умрёт от голода, чем станет заниматься скукотенью, но слова зависали в пустоте, а сама Мари благополучно часами торчала в папином кабинете. Иногда она жаловалась Ильде, что ничего стоящего в самом деле за эти часы не делает, но Ильда, кажется, нисколько не сочувствовала подруге. Она сама без принуждения много времени посвящала изучению библиотеки и коллекций своего отца, хотя он того не требовал, возлагая свои надежды на 26-летнего сына – наследника. Он считал, что девушкам не пристало серьёзно обучаться чему бы то ни было, и даже отослал Ильду вон пару лет назад, когда она посмела попросить отправить её обучаться у ландшафтного дизайнера или архитектора.

Молодёжь Майдаля из богатых и престижных семей в основном проводила дни беспорядочно и праздно. Только стороннему наблюдателю казалось культурным и интересным их времяпровождение: организованные и регулярные банкеты, вечера, прогулки, походы в библиотеки и кафе. Но стоило пожить подобным образом пару лет, чтобы понять, какой бесполезной, скучной и пустой представляется жизнь, насколько одинаковы недели, месяца. Белладонна и Поющая Чайка (между собой горожане низкого класса звали её "пьющая чайка") с их роскошью и сотнями блюд, музыканты, улицы, вымощенные белым камнем, фасады домов, украшенные кашпо и цветами, бесконечные фонтаны, бесконечная яркая – такая яркая на фоне ясно-голубого неба – зелень, и бесконечное солнце, нежное и тёплое – всё приедалось, казалось обычным до тошноты. Майдаль, слышишь? Майдаль – бездонный сумрак мягких синих ночей с влажным цветущим воздухом, Майдаль – белый осколок, ласково охваченный в ладони света и моря, Майдаль – столица воркующих голубей и молчаливых статуй. Ты скучный для пресытившихся роскошью людей. Слышишь, творение ангелов? Ты надоел. Им хочется новенького. Остренького. Зачем ты гладишь лица людей, ветер, зачем шепчешь и шуршишь ночами, море? Людям надоело. Сгинь, Майдаль, сгинь…

Ильда взяла книгу и пошла на своё любимое место в Воробьином сквере. Ей нравилось читать именно здесь: под тенью кустов, в которых беспокойно шныряли десятки певчих и не певчих птичек. Яркие и неприметные, крохотные и крупные, весёлые – те, что подскакивают к тебе и, умно наклонив головку, уставляются на тебя бусинками глаз в ожидании вкусненького – и нелюдимые – те, что прячутся в листве, сердито напыжившись, и молчат. Воробьиный сквер – с редкими прохожими – был наполнен живым, и это живое: трепетало, шумело, шелестело, щебетало, а ты сидел, счастливый тем, что ты не один.

– Ильда.

Она вздрогнула от неожиданности, потому что не заметила, как Ландо подсел рядом с ней на скамейку. Он глядел на неё серьёзно, но отчего-то ей казалось, что он смотрит на неё умно и забавно по-детски – как воробушки, с наклоненной головкой выпрашивающие семечек. Она даже поймала себя на мысли, что ей необычно приятно видеть его лицо – мужественное, но милое своими крупными чертами и выражением ласкового недоумения – а ещё густые светлые волосы, мягко контрастирующие с пепельным. Только теперь он был не в пепельном, а в белой футболке и белых кедах, и небрежных брюках хаки.

– Я знал, что найду тебя здесь, – улыбнулся Ландо, – Ты всегда по средам и четвергам сидишь здесь после обеда.

– Откуда ты знаешь?

– А я всегда по средам и четвергам в это время прохожу по Воробьиному скверу. А ты тут: задумчивая. Не запомнить трудно.

Ильда не отвечала: она ждала, что он скажет дальше.

– Чего ты не ругаешь меня, что я пристаю к тебе? Олеор говорил, что ты злющая и раздражаешься по пустякам, – сказал Ландо и тут же поправился, – Ты, ничего, ругайся, если надо, я нормально! Я хотел тебе вот что передать: про статую. Наверно и бред – я люблю сочинять всякое – но вдруг… Ты, это, не сердись только, я же не затем, чтоб тебе мозги пудрить, я вправду думаю…