— Может, заявить Гармашу, что утоп хлопец, — предложил нерешительно Кручина. — Дескать, так и так, — несчастный случай. Купался и утоп.

Тимофей Петрович ожег старика таким взглядом, что тот заерзал и виновато забормотал:

— Да я это так… От слова худа не бывает… Может, и обойдется. Немцы тебя знают, доверие оказывают… скажешь, что мальчишка малость не в себе…

То, чего не понимал Кручина, Тимофею Петровичу было ясно. Юрась убежал из дому, потому что не хотел больше жить рядом с отцом-предателем. Но кто же тот человек, которому он отдал свой мешок?

Скрип телеги и громкие голоса прервали несвязные мысли Тимофея Петровича.

— Кто это? — встревожился Кручина.

— Сиди, я посмотрю, — Тимофей Петрович вышел из дому.

У крыльца остановилась телега, в ней сидели два вооруженных карабинами полицая. Тимофей Петрович знал обоих, они служили в гладовской полиции.

Поигрывая карабинами, полицаи переглянулись, и один из них, с лицом плоским и круглым, точно блин, лениво приказал:

— Сидай в телегу, поехали!

— Куда? — голос Тимофея Петровича звучал спокойно, но, как всегда, в момент опасности, мысль работала быстро и четко: "Выяснили, кто такой Юрась. Теперь все кончено! Это провал! Арест!" — Куда поехали? — снова спросил он.

— Ясно куда, — усмехнулся плосколицый полицай. — К нашему начальнику. Хочет с тобой побалакать, поговорить душевно!

Второй полицай уперся в Тимофея Петровича злобным неподвижным взглядом.

— Садись, не задерживай! — прикрикнул он. — Приказано доставить до обеда.

Тимофей Петрович медлил. Положение безвыходное. Остается слабая надежда — сбежать по дороге. Пристрелить их и сбежать.

— Долго еще ждать? А ну, враз! — Плосколицый наставил на лесника карабин.

Тимофей Петрович подошел к телеге.

— Садись на передок, — сказал второй полицай. — Будешь править. Не барин на извозчиках разъезжать!

— Верно! — поддержал плосколицый. — Садись спе-реду, а мы за твоей спиной присмотрим.

Тимофей Петрович понял: бежать не удастся…

В дороге полицаи забавлялись, стреляя на лету в ворон. Пугаясь выстрелов, лошадь неслась вскачь. Не прошло и часа, как телега остановилась у полицейского управления.

Сжатый с двух сторон полицаями, Марченко вошел в кабинет начальника полиции Дашкевича. До войны Дашкевич был директором ресторана в Минске. Когда немцы заняли столицу Белоруссии, Дашкевич явился в гестапо и вручил фашистам список известных ему коммунистов. В награду его назначили начальником полиции в Гладове.

— Привезли, пан начальник, — доложил плосколицый полицай. — Прикажете обыскать?

— Идите, — сказал Дашкевич. — Остальное без вас…

Полицаи ушли.

— Садись. — сказал мрачно Дашкевич и громко рыгнул. — Изжога замучила!

Тимофей Петрович сел.

— Потому что блюда на маргарине, — пояснил Дашкевич. — Мы к маргарину не привыкли. Маргарин только продукт портит…

Тимофей Петрович хмуро молчал, стараясь понять, какую игру ведет с ним предатель.

— Имею вопрос, — сказал Дашкевич и побарабанил пальцами по столу. — Как настроение? Как думаешь дальше харчиться?

"Издевается, подлец! — подумал Тимофей Петрович. — Хочет позабавиться моим страхом". И сказал как можно спокойнее:

— Настроение хорошее, господин начальник. А насчет харчей — сами знаете: маргарин! Эрзац!

— Правильно, эрзац! — оживился Дашкевич. — Теперь, уважаемый, кругом эрзац. Не только продукты, даже люди эрзацные стали, — сказал он, останавливая тяжелый взгляд на леснике. — Ты его своим считаешь, а он — большевистский агент. Вроде, понимаешь, рака. Поймаешь его — он черный, бросил в кипяток — красным обернется. Правильно я говорю?

"Издеваешься, шкура!" — Тимофей Петрович нащупал в кармане револьвер.

— Что же ты молчишь, уважаемый? И выражение личности у тебя такое… словно тебе в компот перцу насыпали… Тебе радоваться надо, а ты смотришь, как судак отварной…

— Чего мне радоваться? — спросил Тимофей Петрович, не понимая, почему Дашкевич тянет, не приступает к допросу.

— А того радоваться, что немецкие власти тебе доверие оказывают, как, значит, доказавшему… Начальник гестапо поручил мне сказать — доволен он тобой. За то, что политрука задержал. И насчет старосты Сиволоба… Правильно ты сообщал, что он подозрительный. Лейтенант Брауде так мне и сказал: "Преступно, что мы не прислушивались к сообщениям Марченко, а то бы мы раньше разоблачили большевистского комиссара Орлова". Понимаешь?

— Понимаю, — неуверенно протянул Тимофей Петрович. Он все еще считал, что Дашкевич ведет с ним какую-то подлую игру. — И что же, признался Сиволоб, что он красный?

— Поначалу ерепенился, извивался, как угорь на сковороде. Только ведь господа немцы шутить не любят. Такой шашлык из него сделали!

— А он-то признался?

— Не успел. После строгого допроса отдал богу душу. И господин комендант приказал мне передать, что с сегодняшнего дня тебя назначает… — Дашкевич поднялся с кресла, — назначает старостой деревни Зоричи. Власти уверены, что ты быстро наведешь порядок и выловишь преступных сообщников Сиволоба…

Только теперь Тимофей Петрович понял, что на этот раз опасность миновала. Он тоже встал и громко, торжественно, как присягу, произнес:

— Клянусь всем, что мне дорого, буду беспощадно уничтожать всех сообщников Сиволоба!

— Молодец! Твои слова я передам лейтенанту Брауде.

— За это спасибо! Врагов у нас еще много. Я слышал, и в Гридичах какого-то комиссара арестовали…

Дашкевич рассмеялся.

— Комиссара! Мальчишку! Но. видать, получил полное отравление организма у красных. На допросе вел себя нахально! В кармане у него пионерский галстук нашли. Признался, что пионер.

— А куда же он шел?

— Пробирался из-под Бреста. Говорит, в Минск, к родне. А в Минске проверили — никаких там родных у него и в помине нету. Комендант распорядился его в концлагерь: дескать, он там скоро ноги протянет! — Дашкевич взглянул на часы и закончил скороговоркой: — Ну, заступай в новую должность и помни: главное сейчас — убрать урожай. Пусть работают от зари до зари. Пусть работают! И бабы, и старики, и дети! О саботажниках сообщай мне. Я из них разом бифштекс с кровью сооружу!

— Я свой долг выполню, господин начальник, не сомневайтесь. Вот только просьба у меня к вам…

— Говори.

— Старосте надо жить в деревне, чтобы всех видеть, за всеми следить. А я в лесу живу, на отшибе…

— Переезжай в хату Сиволоба!

— Не в этом дело, господин начальник. Сын у меня… подросток…

— Знаем. Нам о тебе все известно. Жена в отъезде, у матери в Хабаровске. Сыну — тринадцать лет. Состоял в пионерах…

— Это точно. Состоял. Чтобы все видели, какой я сознательный… для отвода глаз, значит…

— Ладно, не оправдывайся. Никто тебя не винит. Говори, чего просишь.

— Колхозники в Зоричах… крестьяне, то есть… По злобе на все готовы. На любое злодейство… За себя-то я не боюсь. А вот сын… Покоя мне не будет. Убьют они его за то, что я староста, от немцев поставленный.

— Чего ж ты просишь?

— Разрешите отвезти его в Берловичи. Там у меня родственники дальние. Оставлю им мальчонку и буду спокоен. В Берловичах обо мне ничего не знают…

— Ну что ж, если для пользы дела… Поезжай, отвези…

— Большое вам спасибо!

— Но чтобы через два дня был обратно! У нас есть сведения — в районе появились красные бандиты. Сам знаешь, что на шоссе случилось. Следи в оба! В случае чего — хватай и вези ко мне. У меня для них меню готово! Сыты будут!

"Лагерь"! С этим словом у Юрася было связано столько воспоминаний! Много раз проводил он лето в пионерских лагерях, а в прошлом году был даже в Артеке. Долго вспоминал Юрась новых друзей. Вспоминал, как на закате огромное солнце лениво, словно нехотя, опускается в море. Юрасю казалось, что, когда там, на горизонте, огненный шар погружается в воду, все море сразу становится теплым и тихим. Потом оставалась только узенькая рубиновая полоска, которая внезапно, точно ее дернул за невидимую нить морской царь, тоже исчезла в воде, и тогда к небу взлетали веселые искры пионерских костров.