Рисунки Н. Кочергина

Юрась, как всегда, проснулся позже отца. Он открыл глаза и увидел на стене высвеченный лучами солнца портрет мамы. Утренний ветерок шевелил густую листву деревьев, росших под самым окном, солнечные зайчики то исчезали, то снова скользили по стене. От этой веселой игры лучей лицо мамы на портрете все время меняло выражение.

Когда мама уезжала к бабушке в Хабаровск, Юрасю казалось, что он не очень будет скучать. Но прошло две недели, и теперь он частенько вспоминает о ней. Вспоминает даже о том, как мама ворчала на него, — и обидно, и весело: «Зубной порошок не опасен для здоровья», — говорила она перед сном. «Сегодня я разрешу тебе подмести пол. Битте![1]» — улыбалась она, протягивая Юрасю веник. А накануне отъезда сказала: «Лохматая голова тебя украшает. И черные ногти тебе к лицу!»

Юрась вздохнул и снова взглянул на портрет. Вчера от мамы пришло первое письмо. Огорчительное. У бабушки воспаление легких, и мама вернется не раньше августа. А сейчас июнь. Значит, Юрась и отец будут два месяца жить вдвоем. Когда отец дома, — Юрасю скучать некогда. Только отец с утра до вечера пропадает в лесу. Потому что он лесник и следит, чтобы в лесу было все в порядке.

Юрасю нравится, что они живут в лесу. Раньше они жили в Минске, в большом каменном доме, а год назад приехали сюда: у отца начался туберкулез. А при слабых легких надо как можно больше быть на воздухе. Мама, узнав, что придется уехать, огорчилась, а отец — ничуть. Он сказал: «Лучше в лесу быть живым, чем в городе мертвым!»

И вот уже год, как они живут на опушке, в маленьком деревянном доме, — мама, папа и Юрась. Зимой Юрась ходит в школу на лыжах. Потому что школа находится в деревне Зоричи. До нее шесть километров. Мама преподает в школе немецкий язык и хочет, чтобы Юрась говорил «как настоящий немец, с берлинским акцентом».

— Спасибо вам, товарищ Кручина, спасибо! — услышал вдруг Юрась голос отца. Он отдернул занавеску и увидел, что отец жмет руку старику почтальону. — То весточка от доброго дружка. Для меня его письмо — великая радость, на многие дни праздник!

— Бывайте, товарищ Марченко, — сказал почтальон. Он сел на свой старый велосипед и, тяжело работая ногами, покатил в сторону колхозной пасеки.

Юрась догадался сразу, — письмо от Ивана Васильевича Коробова. Юрась никогда не видел дядю Ивана, но столько слышал о нем от отца, что не сомневался: попадись ему навстречу отцовский друг юности, он сразу его узнает. Иван Васильевич писал редко, но никогда не забывал поздравить Тимофея Петровича с днем Красной Армии. Он был командиром артиллерийского полка.

— От дяди Ивана! — сказал радостно отец. — Почитаем, сынку, что пишет мне друже…

Он прислонился к окну, аккуратно надорвал конверт и вынул исписанный с двух сторон лист бумаги.

— Куда я очки задевал? — Тимофей Петрович похлопал себя по карманам. — Никак не привыкну, все забываю…

— Давай, батя, я прочту.

— Читай, сынок. С очками я потом второй раз прочту.

Почерк у Ивана Васильевича был такой размашистый, что на иной строчке умещалось всего четыре-пять слов.

— «Дорогой браток! — читал Юрась. — Судьба улыбнулась мне: скоро мы увидимся. Четырнадцатого июня прикачу в ваши края. Буду наблюдать в одной деревушке за испытанием кое-каких артиллерийских приборов. А деревушка сия — в твоем районе. Я решил завернуть к тебе, посмотреть, как вы живете в избушке на курьих ножках, какие чудеса творятся в твоем дремучем царстве, скачут ли по лесным тропам серые волки, сидят ли на ветвях русалки. Заодно разрешу тебе полюбоваться моими усами. Об усах предупреждаю заранее — боюсь, опять вздумаешь придушить меня.

Юлия торчит на заводе день и ночь, — завязла в своих химических опытах. Владлен (а попросту — Владька) перешел в пятый класс. Не знаю, что теперь с ним делать. Жаль держать его все лето в душном Ленинграде.

Знаешь, о чем моя думка? Подбросить его месяца на полтора к тебе. Настало время моему Владику и твоему Юрасю познакомиться. Если нет возражений, — черкни телеграмму. И тогда четырнадцатого числа сего месяца полковник Красной Армии Иван Коробов в сопровождении своего единственного сына Владлена предстанет пред твоими карими очами. Понял ты меня, чудище лесное Тимофей Петрович?

Знаю, что в лес тебя загнал Яшка Спивак. Буду у тебя — повидаюсь и с ним. Вспомянем, как вместе били Черного барона!

Поклоны всем вам от меня и хорошо известной тебе Юлии. Не верится даже, что вот-вот обниму тебя после пятнадцати лет разлуки!

Иван К.»

Юрась кончил читать и взглянул на отца. Тимофей Петрович сиял.

— Ах, Юрась, ах, сынку, какой праздник! Я увижу Ивана! Что ж ты стоишь? Дуй на почту! Сейчас же! — закричал он, точно Юрась находился в другом конце леса. — Садись на велосипед и кати в Зоричи. Сейчас напишу телеграмму! Чтобы сегодня же отправили!

Тимофей Петрович вбежал в дом. Он торопился, перо царапало бумагу, он зачеркивал какие-то слова, вписывал новые, в конце концов телеграмма получилась таинственная: «Поручику с сыном явиться незамедлительно».

Телеграмма озадачила Юрася:

— Это дядя Иван поручик?

— Он, он! Тащи на почту!

— Но ведь поручики были при царе. Разве дядя Иван был царским офицером?

— Иван — царским офицером? — Тимофей Петрович засмеялся.

— А зачем ты так пишешь?

— На это он не обидится, даже наоборот! Боюсь только, на почте придерутся: дескать, откуда у нас поручики появились? Знаешь что? Я сам поеду в Зоричи.

Он выбежал из дому и крикнул на ходу:

— Вернусь — расскажу!

В ожидании отца Юрась занялся самым бессмысленным, по его мнению, делом: стал подметать пол. На это ушло не более пяти минут. Оставив веник, Юрась занялся прополкой клумбы перед окном, потом натаскал в кадушку воды из колодца, наколол дров для плиты, наладил поплавки на удочках, а отец все не возвращался. Юрась уже успел позавтракать, когда явился, наконец, Тимофей Петрович.

— Отправил, приняли, — сказал он широко улыбаясь. — Будем теперь дни считать…

— Спрашивали на почте, почему поручик?

— Не обратили внимания…

— А ты обещал рассказать.

— Помню. Ладно, садись, слушай. История не короткая. Случилось это в родном моем городе Севастополе. В мае двадцатого года…

— Когда белые были в Крыму…

— Белые. Изверги! Всякий день на базарной площади висели трупы. На каждом — надпись: «Большевик». В те дни мы с Иваном на заводе слесарили. Оба были коммунистами, в подполье, конечно. И вот, помню, в мае, шел я на тайное совещание, тут меня и схватили на Историческом бульваре. В участке, как полагается, обыскали до ниточки, нашли американский браунинг с глушителем, четыре фальшивых паспорта на разные имена. Я их должен был передать представителю подпольного ревкома. Бросили меня в подвал, а ночью вызвали на допрос. Как меня допрашивали, рассказывать не буду. Скажу только, что с допроса в камеру своими ногами я дойти не мог. Два конвоира приволокли меня, словно барышню, под ручки и швырнули в угол.

— Тебя били? Да? — хрипло спросил Юрась.

— Коса от отбивки острее становится! Слушай дальше. Таскали меня на допросы каждую ночь. Хотели узнать адреса подпольных явок и кто в ревкоме состоит. На этих допросах мне и… повредили легкие. А как увидели, что от меня ничего не добиться, — испугались. Знаешь, чего испугались? Что я умру раньше, чем меня казнят. И решили повесить меня в первое же воскресенье!..

Побледневший Юрась смотрел на отца большими синими глазами.

— О приказе этом подпольщики узнали в субботу утром. У нас в контрразведке у белых свой человек работал — комсомолка Юлька, то есть Юлия Марковна, — теперь она жена дяди Ивана. На машинке там стучала. Она и сообщила ревкому. Да-а… Вот так, значит… А в субботу в полночь к участку привели новых арестованных. Их было человек восемь. Конвой — три солдата и офицер с георгиевским крестом. Подвели арестованных к участку — там, конечно, часовой. Поручик на него с кулаками: