Он знал, что Евпатий с утра вызван пред княжеские очи и непременно проедет через Серебряные ворота, хотя, может статься, и через Подольские. Но тут уж как повезёт.

Завидев впереди полтора десятка всадников, ускорил шаг, спеша к воротам.

«Не ошибся, через Серебряные ворота поехал друже», – радостно думал Трофим.

Евпатий и Лев Гаврилович ехали впереди. Следом за ними, оба на вороных жеребцах с богатой сбруей – Вадим Данилович Кофа и очень похожий на него, но более пожилой боярин, в собольей шапке и тёмно-синем кафтане, расшитом золотыми нитями, рязанский воевода Данила Данилович Кофа – родной брат.

Трофим успел вовремя, стал сбоку, снял шапку и низко поклонился.

– Батюшка! – вскричал Евпатий. – Это же Трофим! Как и есть Трофим! А я слышал, сгинул ты в половецком плену…

Соскочил с коня и подбежал.

– Друже! Трофиме! Неужли и вправду вживе?

– Евпатий, я слышал, что и ты оказался вживе, – отвечал Трофим, – и говорят, самым чудесным образом.

Оба рассмеялись.

Трофим поразился, как возмужал его десятник, как заматерел, раздался в плечах.

«Могутной», – только успел подумать, как оказался в медвежьих объятиях.

– Евпатий, – просипел, стиснутый. – Удавишь ведь… Руки аки клещи кузнецкие.

– Хлипок ты стал, Трофим, – услышал в ответ.

– Нет, Евпатий, я ещё силён, просто ты стал зело изряден мощью.

– Друже, чую, разговоров у князя будет множество, посему заутре жду у батюшки, – торопливо сказал Евпатий. – Приходи в Межградье, недалече от Подольских ворот, спросишь у дружинников Льва Гаврилыча.

– А что это там?

– Там тебе и скажут, и обскажут. Ко Льву Гаврилычу, токмо и говори.

– А всё же?..

– Тайная княжеская служба.

Трофим едва не задохнулся от волнения: ничего себе!

– Меня туда пропустят? – спросил совсем глупо.

– А то как же, друже! Батюшка говорил о тебе с князем намедни.

Евпатий сел на коня и немного осадил его. Горяч конь у десятника.

Трофим хотел шуткануть беспечно, но вовремя прикусил язык на всякий случай. Теперь стало понятно, почему дружинники так смирели перед взором Вадима Даниловича Кофы, почему он в княжеские покои входил, как в свой собственный терем. А ведь он не самый главный, главнее его Лев Гаврилович Коловрат, вот ведь в чём дело.

Отряд подъехал вплотную к воротам.

Стражи, завидев Евпатия, так усердно застучали древками копий и так широко улыбались, что Вадиму Даниловичу пришлось сделать строгое лицо и даже пригрозить кулаком.

Смолчали и построжели для вида.

Зеваки, собравшиеся у ворот, рыбари да рядовичи, гости в возках, жаждущие княжеской милости, глядели на Трофима с почтением, и он стал зело доволен.

Доволен, но немного встревожен.

«Тайная княжеская служба? Вот это да, – думал он. – А я с какого боку? Что я могу? Моё дело на коне скакать да врага разить мечом. Ну, застава сторожевая тоже по мне. Но не более того. Я чай, заутре мне всё дотошно растолкуют».

Пока Трофим соображал, из детинца вышел княжеский бирич и объявил всем собравшимся:

– Нынче рязанский князь Ингварь Игоревич недужен и принимать никого не станет. Весь день.

Все нехотя стали расходиться и разъезжаться.

И Трофим пошёл к своей избе.

Год битвы при Калке, как ни странно, более всего заставил задуматься северо-восточных князей: владимирского и рязанского. Особенно рязанского. Почему так? После гибели Александра Леонтьевича Поповича тайными делами ведал воевода Еремей Глебович, и, не в обиду ему будет сказано, ведал неважнецки. В зловещем отражении реки Калки не чуял он никакой беды, веруя в несокрушимую силу владимиро-суздальского войска.

Южные княжества, первыми испытавшие на себе монгольский меч и последними страшное окончательное поражение, беспечно вели межусобные войны, деля территории, силу влияния, смердов.

Северо-восточные княжества, не испытавшие в тот год никакого военного лиха, каждое по-своему восприняло худые вести, которые привезли – Алёша Суздалец во Владимир, Евпатий Коловрат в Рязань.

Алёша Суздалец пред грозные очи великого князя Юрия Всеволодовича так и не попал. С ним говорил городской воевода Пётр Ослядукович. Он-то и намекнул туманно, что-де Еремей Глебович ныне далече и сопровождает государя по каким-то зело скрытым и неотложным делам.

К рассказу Алёши Суздальца воевода отнёсся пренебрежительно, благо что выслушал, хмыкнув при этом, мол, побьём всех без разбору, пусть только сунутся.

– Да и что ты так яришься? – спросил воевода. – Воевода тайных дел Еремей, после похода на Чернигов, обо всём государя известил, ныне батюшка ведает, что к чему, и никаких монголов не страшится.

– Еремей в открытом бою с монголами не сталкивался, голов им не рубил, сам в ответ меча не получал, вони ихней не вынюхивал и, кто они такое, даже близко не разумеет. А должон бы!

– Ну ты, не много ли берёшь на себя? – возмутился Пётр Ослядукович. – Мал ещё воеводе Владимирского княжества указывать, где и кого вынюхивать. В порубе за словеса свои посидеть не желаешь? А коли не желаешь, давай-ка езжай в свой Суждаль, проведай матушку да батюшку. А не то…

Выйдя от воеводы, Алёша ругнулся, помянув лукавого[20], нехотя дал в зубы молодому гридню[21], который, как показалось раздосадованному витязю, скалился про него.

Сел на коня, прикрикнул на своего оруженосца Кондрата и поскакал в Суздаль, последовав совету воеводы.

Совсем иначе повёл себя рязанский правитель. И дело не только в порубежном положении княжества, не только в самой личности Евпатия, к двадцати трём годам снискавшего себе славу, но и в громком имени его отца, ставшего легендой при жизни.

– С радостью тебя, Лев Гаврилыч!

Юрий Игоревич подошёл к воеводе и обнял душевно.

– Благодарствую, княже! Уж и не чаял…

Голос воеводы дрогнул.

– Дозволишь Евпатию поклониться князьям рязанским?

– Зови!

Вадим Данилович открыл обе створы дверей.

Вошёл Евпатий.

– Господи! Как возмужал-то, как возмужал! – воскликнул князь. – А ведь всего-то прошло четыре месяца.

Евпатий поклонился.

– Разумею, что за сей краткий срок прожито немало жизней и друзей верных, отважных потеряно великое множество, – продолжал князь. – Ингварь Игоревич велел принять вас с честью, выслушать со вниманием и совет держать всем сообща.

Жестом пригласил сесть.

– Евпатию Коловрату рязанский правитель велел выразить особую радость. И я к велению сему с удовольствием присоединяюсь.

Он трижды обнял Евпатия и облобызал в щёки.

– Сам-то Ингварь Игоревич недужен, други мои, зело недужен.

Все знали о тяжкой хворобе рязанского князя, искренне сожалели, ибо знали, что немало испытаний выпало на его долю. В сечах Ингварь Игоревич никогда не прятался за спинами дружинников, чудом уцелел при Исадском злодеянии, беспрестанно поднимал Рязань из пепла и радел за неё и строил. При его правлении половецкие набеги стали столь редки, что матери перестали пугать детей словом «половцы».

Сейчас, расходуя последние жизненные силы, Ингварь Игоревич заботился строительством Льговского Успенского монастыря, для чего из Византии были выписаны зодчие и свозился камень-гранит, камень-ракушечник, белый камень со всех окраин Рязанского княжества.

– Здесь ли Данила Данилыч?

– Брат ждёт твоего слова, – ответил Вадим Данилович.

– Зови немедля.

– Княже, дозволь?

Юрий Игоревич кивнул.

– Прикажи покликать моего верного друга и оруженосца Найдёна, он сын кузнеца Светозара. Светлая голова, острые очи, мог видеть то, чего и я не узрел. Сражался буестно[22].

– Светозар – старшина кузнецов, почитаем и уважаем рязанцами и не только. Рад, что и его сын – плоть от плоти рязанской. Позвать!