Этой мысли испугался. А ну как его детки сиротами останутся либо сами в полон угодят?

«Стыдись, Трофимушка, – говорил сам себе голосом бабушки. – Когда б все русичи тако мыслили, давно б извели всех нас недруги. Русский род должон быть! Ненастье ли, вражда его коснётся, а он всякий раз вздыбит голову, расправит плечи и далее идёт – рубить новую избу. И рубит, и детишек в ней растит».

Так сладко думал Трофим, засыпая.

И уже совсем было заснул…

Тоскливый, надрывный собачий визг разбудил его.

– Забижают собачку малую, – с досадой произнёс Трофим, вставая с лавки.

Накинул полукафтан и вышел во двор.

– Эй, кто там! – крикнул, подходя к ограде соседней избы. – Пошто псинку бьёте?

Визг собачонки повторился.

– Я для кого кличу?

На его голос вышли два отрока, сильно похожих друг на друга.

Полная луна хорошо освещала, и Трофим разглядел неслухов: худые, выше среднего роста, в одинаковых длинных рубахах, русоволосые.

– Вы что творите, возгри[17]?

– Мы не творим, – угрюмо ответил один, видимо, старший.

– Кто такие, откуда взялись? В сей избушке сто лет никто не жил.

– Мы – переяславские.

– Южного Переяславля или нашего, Залесского?

– Княжества Переяславского, бежали от монголов, здесь их нету.

– Ладно, бежали от монголов, понимаю, страшно. Собачку пошто забижаете?

– Кусается сильно, – ответил второй, более весёлым голосом. – На вервь пытаемся посадить, не хочет, обороняется.

– Тебя самого привязать – тоже визжать и борониться станешь. Али примиришься?

На разговор вышла женщина средних лет в длинном сарафане, простоволосая: чёрно-серебряные под светом луны, волосы ниспадали почти до земли.

– Гордей, Власий! – позвала вполголоса.

– Матушка, мы здесь! – дружно ответили братья.

– С кем вы там?

– Дядько соседский.

Подошла ближе, Трофим узрел гриву волос, которая тут же заполонила всё его воображение, волосы были волнисты, тщательно ухожены, от них пахло сиренью и жимолостью. По женщине сразу было заметно, что – пришлая, рязанка никогда не позволит себе выйти во двор простоволосой.

– Ой, да ты, должно быть, наш соседушка, – заговорила на подходе. – А мои хлопцы куда пропали, я искать, в избе нету, а они здесь…

Увидев, что Трофим хорошо одет, заулыбалась ласково.

– Вот молодцы, что тебя зустретили, а то живём и не знаем, кто рядышком. А тут дядько пригожий такий…

– Я уже спал, но хлопцы занимались тем, что катовали собачонку, а она визжит громко.

– Приблуда якась, а они до хаты её взяли.

Вблизи Трофим увидел длинный, крючковатый нос женщины, глаза цепкие, холодные и некрасиво кривящуюся нижнюю тонкую губу, когда говорила.

Обозлился.

– Добрые люди давно почивают, а не по чужим дворам ходят.

– Хлопцы, геть в хату!

Они ушли, хлюпая носами от обиды.

– Я – Антонина, – сказала женщина примирительно. – Ты на них не шибко серчай, без батька растут. Его звали воевода Бакай, он погиб на Калке, а мы пришли в эти края, а то там шибко страшно житие.

Трофим слышал, что в Рязань, Владимир, Ярославль, Ростов, Суздаль хлынул поток переселенцев из южных княжеств.

– Ну, тогда и обживайтесь, – ответил он.

– Хату нам разрешил воевода рязанский, не помню, как его кличут, занимать, всем сказал, берите, что пустует, дабы не пустовало.

– Добро. Меня Трофим зовут. А воевода рязанский именем Данила Данилыч.

– Ты его знаешь? Сразу видно, что не простой дружинник ты, Трофим.

– Я пока и сам не знаю, кто я… Недавно из половецкого полона возвернулся, три года в неволе.

– Боже мой, три года!

– Да, три потерянных года. Матушка померла, пока я на степняков хрип гнул.

– Ништо, Трофим, ещё не в годах и всё у тебя впереди. А хлопцы мои хорошие, вот на имена свои не откликаются, старший Гордей любит имя Гоздор, а Власий – Пустовин.

– Ин ладно, у каждого своё прозвище, какое по нраву.

– Собаку, если хочешь, забери себе, авось пригодится, мне с ней морока.

Трофим обрадовался, всё-таки живая душа в избе появится.

– Спаси Боже за это!

Антонина принесла щенка.

Опытным глазом Трофим определил, что это выжлец[18], и обрадовался того больше.

– Ах ты, красавец! – взял на руки щенка, а тот доверчиво прижался к новому хозяину, почувствовав доброту. – Ежели нужда какая приспеет, завсегда обращайся, – сказал Антонине от чистого сердца.

– Может, и обращусь, – отвечала она.

Щенку в руках Трофима нравилось, он стал ластиться и понемножку поскуливать.

– Да ты голоден, вьюнок… Ничего, покормим.

В глиняную миску налил молока, покрошил хлеба.

Поев, щенок устроился у порога на старом холсте и мгновенно уснул.

– Вот те и сторожевая застава, – улыбнулся Трофим. – Устал пёсик. Ништо, опочинь, джаным[19], – ласково сказал вслух и зажал себе рот.

Не в первый раз ловил себя на том, что при размышлении вслух либо разговоре (хорошо, что говорить приходилось не так уж много) с языка слетают половецкие и монгольские слова, а также слова того языка, на котором говорили в неволе.

«Надобно обвыкать баить токмо по-русски», – убеждал себя, но не всегда получалось.

Трофим пока ещё не знал, что его грядущая служба у рязанского князя будет связана со знанием степняцких языков.

– Баженка! – позвал спозаранку соседского мальца. – Вот тебе собачка-выжлец, будешь за ней ходить. Хочешь?

– А как же! Я с собачками умею разговаривать. Как его кликать?

Трофим поскрёб в затылке, про имя собачки совсем запамятовал.

– Зови его Албыч. Годится?

– Добро, мне по нраву.

– Ишь ты, по нраву! Ин ладно, в погребе молоко, хлеб в холстине завёрнут, корми его и себя не забывай.

– А ты куда с утра пораньше? – серьёзно спросил Баженка.

Трофим от души засмеялся.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Ещё не скоро, это ты уже старый.

– Я старый? Вот те раз! Ин ладно, для тебя, оно понятно, я старый.

– Ты дружинник? Одёжа-то какая красивая!

– Дружинник? Вот пострел, угадал! Нет, брат, бери повыше.

Он вышел на крыльцо, надел шапку и увидел, что от соседской избы идёт Антонина, неся на вытянутых руках дымящуюся миску. Была она в строгом платке, сарафане. Высокая, стройная, красивая.

Трофим засмотрелся, и сердце сладко заныло.

– Трофим, я с утра варила гороховую похлёбку, уж отведай, – сказала соседка, ласково улыбаясь. – Правда, у вас почему-то и суп, и похлёбку называют «ухой». Ну вот, пусть это будет уха гороховая… Сам-то себе вряд ли что станешь варить.

– Да, с варевом у меня худо. Могу кусок мяса на костре поджарить, вот и всё, – ответил Трофим, чувствуя, как в животе заурчало.

– Вот и поешь, пока горячее.

– Никак не могу, Антонина, поспешать в детинец надо. За заботу спаси тебя Бог! Вот вечером я бы с удовольствием похлёбки отведал.

– Вечером будет и что-нибудь повкуснее, – отвечала она заботливо.

Трофим благодарно склонил голову и быстрым шагом пошёл вдоль Серебрянки по направлению к Серебряным воротам Рязанского кремля.

Голова покруживалась от запаха, который исходил от Антонины, её улыбка, её забота о нём… О нём давно никто не заботился, и еды вареной он давненько не отведывал.

«Какова! – восхищённо думал о соседке. – Как идёт, как смотрит!»

Уже одно то, что рядом с ним живёт ладная женщина, вдова, которая с такой душевностью отнеслась к нему, основательно подогревало его и приподнимало настроение.

Было раннее утро.

Духота, томившая ночью, отошла, сменившись утренней речной прохладой.

Тишина и покой.

Плеск рыбы на реке.

Коровьи рожки.

Шёл Трофим через берёзовый околок, шёл – и сердце радовалось: дома.