Евпатий с сожалением примечал, как постарел отец. А не виделись всего-то около трёх месяцев, и батюшке ещё нет и сорока пяти. Старят ратника битвы, старят и за сражённых им, и за погибших сотоварищей.

Лев Гаврилович встал из-за стола, поправил кожаный ремешок, опоясывающий просторную рубаху, налил в кубок клюквенного квасу, выпил и – другим, не отцовским, а воеводским голосом – потребовал: – Теперь не спеша, не перескакивая с одного на другое, подробно обо всём. Ясно как божий день, что Олёша не мог так запросто отослать тебя и Суздальца; стало быть, тому есть прочная основа. И не скажи, что воевода в то время, как грядет бой, просто решил сохранить вам жизни, там каждый ратник на счету.

– Мыслю, что основа тому – возрождение северной дружины витязей. Он так и сказал: «Теперь вам быть».

Лев Гаврилович заметно вздрогнул после этих слов.

Евпатий приметил.

– Слова эти тебе знакомы, батюшка? Что означают они?

– В своё время Илья Муромец тако же проводил Олёшу и Добрыню перед страшной – последней для Ильи – битвой с половцами.

Лев Гаврилович хлопнул ладошкой по столешнице, подошёл к сыну и заглянул ему в глаза.

– Сыне, не тужи, доля русского витязя – беречь родную землю от всякого недруга. И запомни, что мы не умираем, нас Господь к себе призывает.

Впервые услышав тогда эти слова, Евпатий запомнил их на всю оставшуюся жизнь.

Постепенно смеркалось.

Кто-то из чади принёс свечной подставок и зажёг три свечи от лучины.

– Каковы монголы? Только без сердца.

– Сильны они дружным лучным боем, да и поодиночке дивно метки. Вот в ближнем бою нам не ровня. Подчинение старшим для них святее молитвы. Их войско – единое тело, человек его полный повелитель… Многое поведал нам князь Михаил Всеволодович в пути и о том, что перед битвой случилось и что потом сталось. По всему выходит, не желали монголы воевать с нами, а пришли взять половцев и наказать их примерно.

– Ну так это ж благое дело! – воскликнул воевода. – Я с ними вполне союзен.

– Узрев единение половцев с южнорусскими дружинами, снарядили посольство, мол, не на вас мы идём, русичи.

– И что?

– Послов тех побили до смерти!

– Как это так?! – не поверил Лев Гаврилович. – Русичи побили послов? Русичи? Дикари языческие так не поступают. Студ и зазор на веки вечные. Южнорусские лишились ума напрочь. Кто дал добро на избиение?

Ненадолго задумался и понял.

– Можешь не отвечать, я и сам знаю. Знаю, что губитель этот Мстислав Удатный.

– Он, батюшка.

– Что далее?

– Монголы прислали другое посольство, вновь со словами: мы не питаем к вам вражды, хоть вы и побили послов наших, давайте, мол, просто разойдёмся по разным сторонам, Степь велика. Но половцев нам отдайте и не воюйте за них, они – израдцы[7] вечные.

– Золотые слова! В этих словах вечная истина. Как они быстро поняли всю змеиную суть этих степных бродяг и грабителей!

– Второе посольство тоже побить хотели, половцы об этом громче всех вопили, мол, это лазутчики монгольские, а никакие не послы. И побили бы, но вмешался смоленский князь Владимир Рюрикович.

– Неужли супротив братца своего встал?

– Ещё как встал, вынул меч и проговорил: кто супротив моего слова – выходи на поле…

– Каков молодец! Нашлась-таки голова, в которой ещё есть честь витязя русского. Сыне, ты скажи, отчего поражение пришло? Ведь русско-половецкое войско в три раза больше было.

– Три войска, батюшка, три князя, из которых каждый сам себе велик. И войска эти монголы растягивали по Степи почти десять дней, а потом разбили по отдельности.

– Хитры многократно, опытны и безжалостны, – подытожил Лев Гаврилович. – Хлебнём мы с ними…

– Батюшка, а Дементий пошто не идёт? Хотели вместе посидеть, поговорить.

– Он сказал, что нынче всю ночь станет молиться, дабы возблагодарить Господа нашего о даровании жизни и благополучия единокровному брату.

– Пускай молится, в этом его отрада…

Но Лев Гаврилович сейчас думал совсем не про старшего сына.

– Неизбывный зазор накликан на русское имя! Даже язычники-литовцы тако не творили. Будет нам ещё за то, ой, будет. Ай да Мстислав Мстиславич! Ай да губитель и шиш!

Евпатий с беспокойством поглядел на отца, который раньше никогда не позволял себе хулить князей.

– Как сыну говорю, – успокоил его Лев Гаврилович. – Скажу даже более того: южным князьям Русь – мачеха! Помяни моё слово, придёт время – и все они перекинутся, кто к ляхам, кто к уграм. Их родичи – половцы, то бишь израдцы, вот и сами они сделаются таковыми. А кровь Олёши Поповича, Добрыни, Тимони и других русских витязей падёт на них многократно.

– А на чём зиждется уверение такое? – внезапно спросил Евпатий.

– А на том, что я – воевода тайных дел рязанского князя! – рассвирепел Лев Гаврилович. – Яйцо курице не верит… Моего слова ему недостаёт.

– Как сыну – вдосталь, как десятнику – маловато.

Лев Гаврилович оторопел. Лицо стало краснеть, багровый шрам от левого уха до подбородка стал багрово-чёрным.

– Ты… – начал было он, но осёкся и размяк, быстро вспомнив день вчерашний, наполненный подготовкой к поминкам сына, вчера не было никакой надежды на то, что он вживе. Из глаз хлынули слёзы.

– Батюшка, родной, прости! – взмолился Евпатий. – Прости за слово окаянное.

– Да я не о том, сыне, совсем не о том. Стар я стал. Вспомнилось…

Ему показалось, что только теперь узрел он, как они схожи с сыном: почти вровень ростом, Евпатий даже немного перерос отца, но в остальном – движения, повадки, голос – совпадало. Только один матёрый, как волк, трёпаный и битый, другой молодецки подвижен, лёгок, но уже с медной окалиной во взоре.

– Как ты возмужал, сыне, – с сожалением произнёс отец. – Ты стал стоящим витязем.

– Твоё доброе слово, батюшка, дороже всего на свете!

– То-то же… Теперь слушай. Прелагатаи[8] рязанские мной и Вадимом Данилычем разосланы повсюду – и в порубежные княжества, и в дальнюю сторону. Я ведаю, где и что происходит, то мой долг перед отчиной. Так вот, более всего опаски вызывает поведение того же пресловутого Мстислава Удатного и его зятя Даниила Романовича, их постоянное шушуканье с уграми и ляхами. Сидят они на Галиче и Волыни, а то Русская земля! В своё время запустили они туда и попов-католиков, и костёлы их разрешили возводить. А в Киеве что творится? Погиб великий князь Мстислав Романыч – беда. Не стало воеводы Ивана Дмитрича – горе великое! Нет руки воеводской, отныне без рук Киев и замятня там. И вера наша православная в шаткости пребывает. Хорошо бы явился в Киев добрый князь православный и всю эту латинскую свору – головой вниз с городских стен.

Лев Гаврилович замолчал, чтобы отдышаться и остыть, излишние волнения сегодняшнего дня, пусть и радостные, изрядно подкосили старого воина. Но он спешил досказать сыну то, что, по его мнению, он должен знать. Рано или поздно, а Евпатию надлежит занять место воеводы тайных дел.

– Тысячу раз пожалеешь, что нет такого же великого князя, каким был Всеволод Юрьевич Большое Гнездо. Шумнёт из Владимира – и на всех рубежах наступает тишь да гладь. А уж ежели с войском куда выступит, так и вовсе… – Он горестно махнул рукой и добавил: – Крут бывал излишне, да и Рязани принёс множество бед, но воистину был он велик!

– Но Рязань сейчас иная, чем тогда была.

– Сыне, наша Рязань хороша, но малочисленна и одинока перед Степью. Случись беда… Не ведаю. Опять же Калка. Выступили русичи вкупе с половцами, сам по себе союз невероятный, из-за Мстислава вся эта трескотня с монголами, из-за него, окаянного. Не удивлюсь, ежели обнаружится, что он первым с поля боя и побежал.

– Так и есть, – ответил Евпатий, – первыми дрогнули и побежали половцы.

– Вот-вот, его родичи любезные.

– Битву проиграли вчистую, сгубили тьму народа, но недруг-то ушёл.

– Нынче ушёл, завтра возвернётся. А с эдакими союзниками о подмоге можно забыть.