Но я думаю, что дело произошло иначе: причина для ответного удара была самой обычной, повторяю – “ответного удара” против грабительских набегов Пургаса на поселения русичей; их к тому времени – не отвеченных – накопилось несколько, и, если бы доблестный инязор периодически не сходил с ума от безнаказанности и не трогал церкви и монастыри, рядовые грабежи простых смердов сошли бы за обычные пограничные неурядицы.

Я знаю, что непогода не стала главной причиной, войска русичей вернули из-за усилившейся активности Тевтонского ордена на прибалтийских землях между Вислой и Неманом, которые населяли пруссы. Их безжалостно истребляли, а границы передвигали с поразительной быстротой.

Но опасения относительно тевтонцев оказались излишними, и уже зимой следующего 1229 года Юрий Всеволодович решил закончить начатое: привлёк силы мокшанского князя Пуреша, дружины брата Ярослава, муромского князя Юрия Давыдовича, Всеволода Константиновича и Василько Ростовского, сам возглавил поход и двинулся на Пургасову волость. Нападение было стремительным, инязор Пургас не успел даже оповестить своего главного союзника – великого хана Булгарии, войско разбили, взяли множество пленных.

Однако и тут не станем забывать, что со времени попытки владимирского похода 1228 года прошло всего несколько месяцев, русичи изрядно припугнули мордву и ушли, оставив сторожевые заставы. Почему же нападение союзников стало “стремительным, неожиданным”? А что касательно “оповещения” союзников булгар, то они ради продления мирного договора с Владимиром ещё на шесть лет отказались от поддержки мятежных эрзя.

Словом, Пургас сам безобразничал, и за это пришлось ответить, ответить настолько серьёзно, что, кроме вылавливания по лесам одиноких заблудившихся русских ратников и жестокого глумления над ними, эрзя ничего не оставалось.

Случаи были настолько вопиющими, что о них шёпотом друг другу рассказывали сами возмущённые мордовцы. Дошло и до ушей владимирского государя.

Юрий Всеволодович был не злым, не жестоким и не коварным. Потому его приказ “в полон не брать никого” восприняли как жёсткую необходимость. Врага действительно не щадили.

Летом 1229 года, при содействии мокшей Пуреша, владимирцы довершили полный разгром Пургасовской волости.

В отместку Пургас, уже при поддержке половцев, пытается организовать полномасштабную осаду “оплота русской силы в мордовской земле”, но пришлось ограничиться разорением нижегородской округи… Да и ладно бы просто пограбил, дело привычное, но инязор эрзя вновь совершил непростительный грех: он сжёг монастырь Святой Богородицы, располагавшийся за стенами города, и разрушил церковь Спаса, стоявшую на пригорке.

После такого святотатства на него поднялись все: русские смерды, крещёные эрзя и мокши и даже половецкие разбойники. Пургас решил оставить стены города в покое (осада не задалась), отсидеться в лесах и подкопить сил… Но не в этот раз. По пути следования его настиг сводный отряд, состоявший из мокшей Атямаса (сына Пуреша), русских добровольцев и котяновских половцев. Эрзя так побили, что затихли они на целых три года.

Последнее восстание мордвы относится к 1232 году. Пургас собрал оставшиеся силы, привлёк половцев и готовился напасть на Нижний Новгород. Русская разведка сработала вовремя, владимирцы нанесли упреждающий удар силами сводного полка под руководством княжеского сына Всеволода Юрьевича, вместе с которым выступили князья рязанские и муромские. Мордва защищалась, не щадя себя, но силы были неравными, избиение, как говорят источники, было страшным…

Оставшись без поддержки булгар в разгромленных землях, инязор Пургас не сложил оружие и не сдался на милость победителя. Но и сражаться в открытую не оставалось сил, потому вновь укрылся в лесах и стал собирать оставшихся в живых».

Мы видим, насколько беспристрастны наблюдения и выводы Абдуллы Черемшана. Думается, в их правдивости сомневаться не приходится. И вот почему. В Великом городе поговаривали о тесной дружбе писателя с военным разведчиком Аблас-Хином, который после Бараньей битвы получил титул эмира.

И хотя последние сообщения о кровавых сражениях между противниками относятся к началу тридцатых годов, но и в год битвы при Калке отношение к русичам в этих краях назвать сердечным очень сложно.

И всё-таки смоленские, черниговские, рязанские гости неизменно стремились в Булгарию, ибо там, в стольном Биляре и не стольном Булгаре, пересекались все основные торговые пути того времени: Византия и Кавказ, Индия и Китай, Средняя Азия и Персия, Западная Европа и Скандинавия.

Проще говоря, на булгарских рынках было всё!

Мустафу провожал Трофим.

– Друже, брате, – говорил он горячо, – да останься ты у меня хоть на седьмицу, а?

Тут же спохватился:

– Ну, не на седьмицу, так хоть на пару деньков? Отдохнёшь маленько, в себя придёшь толково, чтоб перед родичами своими предстать по-человечьи.

– Нет, хочу, чтобы меня видели таким, каким меня сотворила неволя, – отвечал Мустафа. – Не стану лукавить… К чему это?

Он робко похлопал Трофима по плечу.

– Да, христианин, ты действительно стал мне братом и даже больше брата! Радуюсь, что ты в таких новых одеждах, что сам князь рязанский обещал тебе трудную службу. Радуюсь многократно!.. Но я уже почти дома. Пять лет, дорогой Трофим, пять долгих лет! – повторил проникновенно. – Боюсь, что меня похоронили и оплакали, а моя верная Айгуль стала вечной вдовой. Прости, мой друг, мой брат, мы ещё увидимся.

Он поклонился Трофиму, прижав руку к сердцу.

– Да чего уж там, – расстроенно пробормотал рязанец. – Айда найдём главного.

Им указали на середину каравана, на крытый расписной возок.

В нём дремал широкий булгарин с толстым лицом и двойным подбородком.

Друзья отметили, что, даже дремля, он оставался важным.

– Господин, – обратился к нему Мустафа.

Булгарин быстро открыл глаза.

– Уважаемый, меня зовут Мустафа, я ваш земляк. Пять лет был в половецком плену, теперь хочу вернуться на родину, в наш Великий город.

Теперь Трофим не понимал почти ничего, ибо язык общения невольников и булгарский существенно различались.

– Ты кто? – спросил купец. – Кто был до пленения в Великом городе?

– Я – гончар, господин! – с жаром отвечал Мустафа. – У меня был свой горн в Гончарном квартале, во Внешнем городе, у самой Билярки.

– Во Внешнем городе – это хорошо. А кто теперь владеет твоим горном?

– Я надеюсь, что с моим горном всё в порядке. Вместо себя я оставил родного брата жены – Рустама.

– Мастера Рустама знают все в Великом городе Биляре! В том числе и я. Он – уважаемый человек.

– Господин, – обрадовался Мустафа, – а про его сестру Айгуль ты ничего не знаешь?

– Нет, ничего, – подумав, ответил купец. – Совсем ничего.

Потом посмотрел в начало каравана и зычно дал команду на отправление.

– Садись, гончар, рядом. Дорога будет длинной, длинной и тоскливой. Хочу услышать твои рассказы о неволе, о половецких нравах и обычаях, я – любознательный. Ты там был, познал их, теперь едешь домой. Аллах велел помогать ближнему.

– Прощай, брат! – крикнул Мустафа. – Свидимся ли?

– Уверен, что свидимся, брат! Прощевай…

Трофим помахал рукой и скрылся в толпе провожающих и любознательных.

– На каком языке ты говорил с урусом?

– Мы вместе были в неволе. Он – дружинник рязанского князя. А язык…

И Мустафа стал объяснять, что колодникам из разных стран надо было как-то общаться…

Купец удивлялся, много расспрашивал, на что-то громко возмущался и даже сжимал кулаки, где-то смеялся.

Потом стал сам рассказывать, оказался словоохотлив.

Мустафа с удовольствием слушал. Он вновь и вновь погружался в переливы родного языка, наслаждался его звучанием и поражался, до чего же он, простой гончар, любит язык своей родины.

Тихо поскрипывали колёса телег, шуршали ветви деревьев, лениво перекликались возницы.