И зарыдал, тяжко, по-волчьи, подвывая.

– Господи, прости меня, грешного, прости мне мои языческие вопли, – бормотал сквозь рыдания. – Но тут поневоле возопишь, когда такое творится… Я должон был идти в тот треклятый поход! Я, а не мой возлюбленный сыне! Как я теперь отмолю свои грехи перед Тобой, Господи?

Не щадящие живота своего на Калке, уже не единожды отпетые и помянутые Евпатий и Найдён въезжали в стольную Рязань через Пронские ворота. Солнце стояло в зените и пекло немилосердно, донимала мшица[1], зудели комары и мухи.

Друзья основательно разомлели и уже почти съезжали с сёдел.

– Давай на Оку, а, Евпатий? – мечтательно попросил Найдён. – Выкупаемся, а потом и к своим – бодрыми и свежими.

– Сначала к своим, – возразил Евпатий. – Поди, уж извелись целиком. Ужо батюшка мне задаст!

Дозорные у ворот и на башне остановили окриком:

– Стой, кто идёт!

– Кто идёт? – передразнил Найдён. – У тебя, Истома, от жары памороки всякие. Ты что, не видишь, что мы не идём, а едем. На конях.

– Найдён?! – не поверил своим глазам дозорный. Подошёл ближе, опасливо заглянул в глаза, перевёл взгляд на Евпатия.

– Боже правый!.. – только и выговорил. – Братцы, вас же нынче вся Рязань поминает. Курьян, Лавр! Это Евпатий и Найдён! Мигом сюда!

Дозорные почти кубарем скатились по лестницам.

– Отцы-святители! – загалдели радостно. – Вот кудесы-то![2]

Бросились обниматься.

– Други, погодите, – сказал Евпатий. – Нас и взаправду похоронили и отпели, а нынче поминают?

– Истинный Бог! – перекрестился Лавр. – Нынче сороковины. Вся Рязань в тереме Льва Гаврилыча. А мы вот дозорим… Слышь, колокол звонит?

Над Рязанью плыл погребальный звон колокольни Успенского собора.

– Это твой братка старший Дем… нет, теперь отец Василий, приказал. Аж туга забирает.

До Евпатия только начал доходить сокровенный смысл всего сказанного.

– Господи Боже ты мой! – воскликнул он горестно. – Это что ж мы с тобой натворили, друже? А теперь живо за мной!

И оба всадника, нетерпеливо понукая коней, поскакали на Подол.

«Хороший я муж, – думал Евпатий, – хороший сын и брат… А отец какой! Хорошо, Олёша (Александр) не в годах, несмышлёныш. А мать, отец, Елена!.. Она убивается, мать с отцом стареют и седеют. Ну а как я мог им сообщить, что вживе, как?»

Евпатий не искал себе оправданий, но сообщить о себе действительно было никак. Но подумал об этом только теперь, а допрежь того даже не помыслил.

Горько усмехнулся, представив, как оправдывается Алёша Суздалец перед своими.

Резные синие ворота, с райскими птичками, двора воеводы Коловрата были распахнуты настежь.

У коновязи много осёдланных лошадей, несколько крытых возков.

Двор вместителен, терем широк и высок, хозяйственных построек множество.

Тут и там деловито сновала чадь, которой внимательно руководил тиун Парфён.

Вспотевшие, запылённые, донельзя взволнованные всадники влетели на рысях, едва не сокрушив грозного тиуна, стоявшего нараскорячку, готового осадить любого посмевшего нарушить благочинный покой подворья.

– Ну-ка мне тут, – начал было Парфён, но осёкся. – Евпатьюшка-а-а, – проговорил жалобно и заплакал; мелко затряслись руки, старик стал оседать наземь, причитая: – Услышал, услышал нас Господь… Слава Ему во веки веков.

Евпатий подхватил тиуна вовремя.

– Вживе я, старина, будь покоен.

Бережно усадил на скамью.

Домашняя чадь повыскакивала со всех чуланов, клетей, кладовых, кухни, высыпала на переходах.

Сначала молча наблюдали, как ратники снимали мечи и шеломы, накладывали на себя крестное знамение.

Но когда они преступили порог терема, первая не выдержала ключница Агафья – заголосила на всю Рязань, остальные, не сговариваясь, подхватили.

Вот так, под бабий вой и причитания, Евпатий и Найдён вошли внутрь.

Большая горница была уставлена столами, накрытыми не то что щедро, но изобильно. Однако к яствам почти никто не прикасался, нетронутыми оставались сулеи с заморским вином, братины с медовухой, уполовни[3] с сытой[4].

Было необычайно тихо, звучал только один голос. Евпатий вслушался, это был голос его родного брата Дементия, который ныне звался отец Василий. И голос тот успокаивающе вещал о суетности мира, блаженстве загробной жизни, отданной за други своя.

Но и он замер на половине слова, только жужжание мух сопровождало гулкие шаги Евпатия и Найдёна, вошедших через резные створы дверей.

Поклонились. И сразу пали на колени со словами:

– Простите нас, родные! Простите нас, дорогие, но мы не пали вместе со своими братьями по оружию.

Все опасливо покосились на вошедших.

Никто не поверил сразу.

Шатаясь, из-за стола вышел Лев Гаврилович.

Старому воину не к лицу показывать слабость, даже перед такой нежданной радостью. Но не смог. Сделав строгое лицо и пару шагов, грозный воевода пал навзничь, едва успели подхватить молодые дружинники.

Евпатий тоже бросился к отцу.

Дальнейшее в его памяти едва осталось.

Мёртвая тишина взорвалась криками восторга и радости.

«Оживших чудесным образом» мяли, тискали, обнимали, пытались разговорить. Но Евпатий и Найдён только кивали в ответ, ища глазами родных. Все понимали и быстро стали расходиться.

Терем Коловрата опустел. Ещё никогда люди не возвращались с поминок такие радостные.

Евпатий стал на колени перед матерью, она его перекрестила, поцеловала в голову, обняла и мягко подтолкнула к Елене.

На плече брата повисла Любомила, которая пыталась что-то сказать, но не могла.

– Довольно плакать, родная, – попенял ей. – Все беды позади.

Сынишка Александр признал отца и тянул к нему руки, радостно щебеча по-своему.

– Я знала, что ты вживе, – сказала Елена так, будто они расстались вчера и не было этих мучительных дней и ночей. – Но более не моги…

Евпатий кивнул в ответ, всей душой понимая, что обещать ничего не в силах.

Отец и сын Коловраты сидели под резным навесом за обильно уставленным столом, сидели в длинных тонких рубахах, разморенные, только что попарившись в мови.

Ласковый ветер с Оки веял в лицо приятной прохладой. Багровое солнышко плескалось в её чистых водах.

Только шелест волн да иногда сквозь эту блаженную тишину прорывались окрики рыбарей и плотогонов.

– Живём ведь по-божески, – тихо, устало говорил Лев Гаврилович. Он ещё не совсем пришёл в себя – велико стало потрясение от радости. Но как соскучился воевода по разговорам с сыном! И не просто сыном, а умным, знающим и понимающим своего отца во всём. – Никого не забижаем, не нападаем. А ведь сколько сил приходится тратить на подготовку к обороне, на саму оборону, потому что, только жди, явится некая вражина из адова пекла и возжелает у нас, славян, всё это отнять.

Он повёл рукой вокруг себя.

– Стало быть, добре мы живём, сыне, если кого-то всегда завидки берут. Стало быть, поля и леса наши, борти и грибные поляны, реки и затоны лучше, чем в зарубежье, слаще и богаче. Я иной раз мыслю так: Русь наша матушка создана Господом именно на муку эту вечную и возлюблена Им за это. Обороня всегда забирает жизни самых достойных. Ворог придёт и уйдёт, оставляя нам только плач по убиенным. А мы сызнова строим из того, что хорошо горит.

– Александр Левонтьич тако же говаривал нам и не единожды, – вспомнил Евпатий.

– Олёша был лепший[5] во всём. И не токмо воевода, но и наказатель[6]. Говаривал, чем доблестнее витязь, тем хуже для недруга, тем милей ему тишь да благодать и бьётся он с непрошеным гостем лишь для того, чтобы его вотчина, его родичи подольше пребывали в тиши и в благодати.